и чести, это ведь почти то же, что сложило духоборческую общину… этим полно мое отрочество. Мне ли смеяться над такими вещами? Но, во-первых, идеи общего совершенствования так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это все еще далеко от осуществления, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями… крови, что, пожалуй, цель не оправдывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние».

(здесь статья обрывается)

«Двух станов не боец…»

Письма и заметки разных лет

«Двух станов не боец…»[209]

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами -

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

А. К. Толстой

В. Н. Беклемишеву[210]

7.III.1953 г. Ульяновск

«…Очень тебе признателен за разъяснение твоей позиции по поводу моей статьи о внутривидовой борьбе. Я с удивлением констатирую, что по целому ряду вопросов этического характера у меня довольно значительные расхождения с рядом лиц, даже очень близких мне по воззрениям. Ты затронул один очень важный вопрос, что нельзя смешивать научные и политические споры, в последнем случае нельзя быть вполне откровенным и вполне объективно излагать доводы pro и contra.

Лозунгом же моей деятельности очень часто является замечательное стихотворение А. К. Толстого – „Двух станов не боец…“

Начнем с основного постулата: следует ли всегда говорить только правду или иногда можно и сфальшивить? Я вовсе не являюсь ригористом, считаю, что иезуиты правильно формулировали основной этический постулат (практической морали): „цель оправдывает средства“. Я толкую этот постулат вовсе не как нечто, однозначное другому положению: „В борьбе все средства хороши“, а так, что решающей в этой оценке того или иного средства является высота поставленных целей, а не ригоризм в выборе средств.

Иначе говоря, если, соблюдая строгую мораль средств, мы рискуем совершить худшее преступление, чем нарушение формальной морали, то эта формальная мораль должна быть нарушена. Конкретный пример: должно ли соблюдать честное слово, присягу и проформы торжественных обещаний? Конечно, дoлжно, за исключением тех случаев, где их соблюдение приводит к худшему преступлению, чем соблюдение этих моральных требований. Мы справедливо осуждаем царя Ирода, который очень нехотя исполнил данное Саломее обещание, ибо в данном случае было бы более морально нарушить клятву. То же касается и присяги: воин должен не щадить своей жизни для защиты отечества, но если правительство использует его для угнетения его братьев, присяга недействительна: это – иродова клятва. И я согласен, что бывают случаи, когда человек не только должен скрывать истину, но прямо лгать во имя более высоких целей. Если человек попал в плен, то следует считать почтенным, если ему удастся обмануть врага и внушить ему совершенно превратные представления о планах собственного командования. Простой отказ от дачи показаний может быть и будет более героическим (так как часто влечет истязания и смерть), но меньше достигнет цели, и потому обман в данном случае следует предпочесть.

Но хотя я и признаю примат цели перед средствами, практически я считаю, что этим иезуитским постулатом следует пользоваться крайне редко не только потому, что он, все-таки, является уступкой более высокой морали, но и по нецелесообразности его широкого применения. Например, меня возмущает широко распространенное толкование медицинской этики, по которой надо скрывать правду от больного, даже совершенно безнадежного… Я считаю, что в случаях безнадежных больных эта этика неуместна, так как серьезный человек воспримет приговор как необходимость окончить дела и возможно полнее использовать оставшееся время, а кроме того, может использовать это время для обращения к деятелям неофициальной науки, которая иногда помогает лучше официальной (есть данные, что больные раком излечивались после сильных укусов пчел; я лично, если буду знать, что у меня злокачественная опухоль, безнадежная с точки зрения официальной науки, буду систематически лазить в ульи, чтобы пчелы меня кусали, и буду производить другие опыты с целью бороться за жизнь всеми средствами). Если же врач говорит, что его случай не безнадежен, он этим демобилизует больного.

Перейдем теперь к случаю политической, а не научной борьбы.

Я думаю, и при политической борьбе и вообще при политической деятельности максимальная откровенность желательна и почтенна. Возьмем очень распространенный вопрос о престиже власти. Из крупных государственных деятелей, как говорят, римский император Тит никогда не отменял сделанного им распоряжения, даже в том случае, если убеждался, что решил неправильно. Для правителя это, конечно, очень удобно, так как подчиненные, зная его обычай, не станут докучать ему просьбами об отмене решений. Но мне лично гораздо более импонирует наш великий Петр, который на своем собственном указе потом наложил резолюцию: „Отменить указ потому, что дуростью был учинен“. И все случаи требования дипломатии в политической борьбе почти всегда сводятся к борьбе за престиж. Полезно припомнить, что само слово „самокритика“ было пущено Лениным по вопросу о споре за престиж партии. Внутрипартийную критику, проводимую в открытой печати, осуждали, как подрывающую престиж партии, и Ленин тогда заявил, что самокритика (употребленная в смысле открытой внутрипартийной критики), хотя и может вызвать злорадство врага, на деле укрепляет, а не ослабляет партию.

Аналогичные споры были повсюду и у нас во второй половине XIX века. А. К. Толстому крепко попало за „Поток-богатырь“ и за стихотворение „Порой веселой мая…“[211] от Салтыкова-Щедрина и других прогрессивных деятелей, которые для себя допускали издевательства даже над почтенными вещами, такими, как самоотверженность и верность („Самоотверженный заяц“, „Верный Трезор“), но не допускали мысли, чтобы над деятелями их лагеря была возможна насмешка. То же и с Писаревым: как он громил цензуру и проч., но когда Лесков написал романы антинигилистического характера, то этот свободолюбец заявил, что теперь его ни один порядочный редактор в свой журнал не пустит. Недавно я читал воспоминания Тургенева о той встрече, которую сделали представители нашего прогрессивного общества его роману „Отцы и дети“. Образ Базарова считался клеветой на современника, хотя в данном случае Писарев вступился за Тургенева и правильно заявил, что это не клевета, а дифирамб новому