рублей. Можно было встретить одиночные и парные «сани с верхом», таким же, каким прикрывались пролетки и коляски; в таких санях с верхом ездили архимандриты мужских и игуменьи женских монастырей и вообще «монастырские власти». Архиерейские выезды хранили тогда еще все черты XVIII в.: упряжку цугом, с форейтором на первой паре, сбрую также XVIII в., причем лошади были в шорах. Митрополит выезжал в карете на шести лошадях цугом, два викарных архиерея, полагавшиеся тогда в Москве, — можайский и дмитровский — на четырех лошадях. Способы передвижения имели следствием особенности в зимних костюмах, теперь уже с распространением общественных экипажей исчезнувшие. Чтобы ехать зимою в извозчичьих или в собственных санях, нужно было одеваться гораздо теплее, чем для того чтобы ездить теперь в трамваях или в автобусах. Поэтому мало-мальски состоятельная московская публика носила зимою шубы на самых разнообразных мехах, длинные, такие же, какие носились и в XVII в., с большими, иногда прямо громадными воротниками. В такую шубу можно было запахнуться и закутаться, поднявши воротник так, что никакой мороз не был страшен. Теперь в такой шубе затруднительно было бы и влезть в трамвай и тем более в автобус. Вот почему этот вид костюма становится редкостью и совсем исчезает. Дамы носили также меховые шубы, салопы* и ротонды.* Такого зимнего дамского наряда, при котором декольтированная шея и ноги в тонких ажурных чулках остаются открытыми, нельзя было себе и представить.

Первые общественные экипажи в Москве — вагоны так называемой конно-железной дороги — появились в середине 70-х годов. Первая линия такой дороги была проложена по Тверской от Страстного монастыря до Петровского парка; потом эти линии стали прокладываться приблизительно по тем же улицам, где теперь проходит трамвай: по кольцам бульваров и Садовой и по радиусам, пересекающим эти кольца. Вагон конки с открытым «империалом», т. е. местами на крыше, куда вели с парадной и задней площадок узенькие винтообразные лестницы и куда допускались только мужчины, тянули по рельсам парой весьма плохеньких тощих лошадей в шорах, которыми управлял, помахивая кнутом, стоявший на передней площадке кучер, дергавший при посредстве шнура привешенный к крыше колокольчик. При подъемах в гору к паре лошадей, везущих вагон, прицеплялась цугом еще пара лошадей с мальчишкою-форейтором, одетым в форменное коричневое с светлыми пуговицами пальто, а летом в темную блузу. В особенно крутых и трудных местах, например от Трубной площади к Сретенскому бульвару, прицеплялись две таких пары тощих лошадей, их долго и усердно нахлестывали и кучер и форейторы, и только после такого воздействия, сопровождаемого громкими побудительными криками и звонками, вагон благополучно подымался в гору. Иногда можно было видеть по улицам целые отряды этой своеобразной кавалерии форейторов, переезжавших из одного места в другое и мчавшихся с воодушевлением юных всадников, как будто они производили атаку на какого-то неприятеля.

Надо заметить, что «конка» была средством сообщения куда более демократическим, чем теперешний трамвай и тем более автобус. В ней ездил преимущественно мелкий московский обыватель. Люди с положением, тем более московская аристократия, на конках не ездили. Правда и то, что этот способ передвижения был очень медленным. Первоначально проложена была почему-то только одна колея рельсов с разъездами, на которых встречались и разъезжались вагоны, идущие в противоположных направлениях. Иногда вагону приходилось очень долго стоять на разъезде в ожидании встречного. Вот почему конка, когда надо было спешить, была средством передвижения непригодным. Нельзя было на ней ездить к вокзалам железных дорог, не рискуя опоздать. Учителя средних московских учебных заведений ездили на уроки всегда на извозчиках.

II. Управление

Управление Москвою, как и весь уклад московской обывательской жизни, носило на себе многие черты патриархального характера. Во главе столицы стоял генерал-губернатор. Долгое время с половины 60-х годов и до 1891 г., более 25 лет, пост генерал-губернатора занимал князь Владимир Андреевич Долгоруков. Это был генерал еще николаевских времен, и по внешнему виду напоминавший эти или даже еще александровские времена, с зачесанными кверху височками, с нафабренными усами, невысокого роста, уже очень старый — он родился в 1810 г., — но затянутый в мундир, в эполетах, с бесчисленными орденами на груди он держал себя для своего восьмого десятка необыкновенно бодро. Достаточно сказать, что, например, в день университетского праздника 12 января, на который он всегда являлся, отстояв длинную архиерейскую службу с проповедью и с молебном в университетской церкви, он затем высиживал весь длиннейший университетский актив и выслушивал очень часто, а для него, вероятно, всегда, скучнейшую двухчасовую актовую профессорскую специально-научную речь, при этом умел все время сохранять вид внимательно слушающего человека и, во всяком случае, никогда на этих актах, как и на других торжественных ученых собраниях, где мне случалось его видеть, не засыпал. Говорили, что он носит парик, что красится, что под мундиром носит корсет, а без парика и без корсета — развалина; может быть, это было и так, но, во всяком случае, в мундире это был бодрый и даже молодцеватый старик-генерал.

Он всегда бывал на разных торжественных общественных собраниях и празднествах, причем его присутствие не вызывало никакой натянутости в обществе, где он бывал. Часто он бывал в театрах, в особенности в бенефисы выдающихся московских артистов, к которым он относился всегда с большим вниманием и лаской. Его можно было встретить прогуливающимся пешком по Тверской в белой фуражке конногвардейского полка, форму которого он носил. На масленице, на вербе и на пасхе он выезжал в экипаже на устраивавшиеся тогда народные гулянья и показывал себя широкой московской публике, сочувственно и приветливо к нему относившейся.

Когда устраивались студенческие балы или концерты с благотворительною целью в пользу недостаточных студентов, студенческая депутация отвозила ему и вручала лично почетный билет, за который он платил обыкновенно 100 рублей и иногда являлся на такие концерты. Он отличался широким гостеприимством, кроме обязательного официального раута* или бала 2 января, на который приглашалось все высшее московское служащее общество, все должностные лица высших пяти классов по Табели о рангах,* он давал еще в течение сезона несколько балов уже более частного характера, для своего круга, очень, конечно, обширного. Он принимал у себя царей Александра II и Александра III во время приездов их в Москву, угощал и увеселял приезжавших в Москву молодых великих князей и иностранных принцев. Такое широкое представительство и гостеприимство обходилось дорого, превышало его жалованье, и он был, как и всякий добрый барин старого времени, в больших долгах, в особенности разным московским поставщикам-торговцам, с которыми, впрочем, совершенно расплатилась после