— Нам нужен зонд для промывки желудка, — сказал первый.

— У нас нет зонда, — возразил второй.

Они еще сильнее наклонили Доминика над фарфоровой раковиной. Боль в груди стала острее, Доминик теперь едва дышал, по его телу проходили горячие, липкие судороги тошноты, с него капал пот, но его не рвало, не рвало, не рвало. А потом наконец его вырвало.

Другая сцена встык. Снова в кровати. Слабость, он слаб, как котенок. Но слава богу, теперь он может дышать. Люди в защитных костюмах очистили его и опять пристегнули ремнями к кровати. Тот, что был справа, приготовил шприц и сделал ему инъекцию чего-то, явно предназначенного для противодействия остаткам яда в организме. Тот, что был слева, снова подсоединил его к капельнице, через которую теперь вливали не физраствор, а какое-то лекарство. Доминик чувствовал слабость и только ценой больших усилий оставался в сознании. Они снова стали подключать его к электрокардиографу, разговаривая при этом.

— Фалкерк — идиот. Нам это не удастся скрыть, чуть что — и все обнаружится.

— Он боится, что блокировка памяти не устоит. Боится, что кто-нибудь из них вспомнит об увиденном.

— Может, он и прав. Но если этот говнюк убьет всех, как он объяснит, откуда взялись трупы? Налетят репортеры, как шакалы на падаль, и тогда уж точно ничего не удастся скрыть. Хорошая промывка памяти — вот единственный разумный ответ.

— Меня ты можешь не убеждать. Попробуй скажи об этом Фалкерку.

Фигуры из его сна растаяли вместе с голосами, и Доминик переместился в другой кошмар. Он больше не чувствовал ни слабости, ни тошноты, но его страх перешел в абсолютный ужас, и он в панике бросился бежать с невыносимой медлительностью, как всегда бывает в кошмарах. Он не знал, от чего бежит, но за ним явно гналось что-то угрожающее и нечеловеческое, Доминик чувствовал его у себя за спиной, оно приближалось, тянулось к нему, приближалось еще быстрее, и он наконец понял, что не уйдет от погони, остановился, повернулся, поднял голову и вскрикнул от удивления:

— Луна!

Доминика разбудил его собственный крик. Он находился в двадцатом номере — лежал на полу у кровати, лягался, молотил руками. Он поднялся и сел на кровать.

Посмотрел на свои дорожные часы. Три часа семь минут.

Дрожа, он вытер влажные ладони о простыню.

Двадцатый номер оказал на него именно то воздействие, на которое он рассчитывал: негативные вибрации этого места простимулировали память, сделали кошмар более ярким, более детальным, чем прежде.

Эти сны коренным образом отличались от всех прежних, потому что были не фантазиями, а проблесками прошлого опыта, увиденного через искажающую линзу, — в большей степени реминисценциями, чем сновидениями, запретными воспоминаниями, сброшенными в черное море подсознания: так сбрасывают с моста в реку мертвое тело, привязав к нему бетонный блок. И вот наконец воспоминания освободились от груза и устремились к поверхности.

Его и в самом деле удерживали здесь: накачали какими-то средствами, промыли мозги. И в то же время некий полковник по имени Фалкерк по-настоящему отравил его, чтобы он никому не смог рассказать о том, что видел.

Фалкерк был прав, подумал Доминик. Несмотря на промывку, мы все-таки вспомним правду. Ему следовало убить нас всех.

Утром в воскресенье Эрни купил в Элко фанерные листы, у приятеля, владевшего магазином строительных товаров. Взяв портативную циркулярную пилу, он нарезал листы того же размера, что и выбитые стекла. Нед и Доминик помогли ему прибить фанеру, и к полудню работа была закончена.

Эрни не хотел вызывать стекольщика, потому что случившееся вечером могло повториться. Пока они не узнают, что вызвало грохот и взрыв, вставлять новые окна было глупо. А гриль-кафе «Транквилити» решили на время закрыть.

Мотель тоже закрывался. Эрни не хотел, чтобы бизнес отвлекал его от разгадки тайны «токсичного разлива». После отъезда постояльцев, зарегистрировавшихся накануне, в мотеле должны были остаться только Эрни, Фей, Доминик и другие жертвы: узнав о том, что случилось с ними, они могли выразить желание приехать в Элко и поучаствовать в расследовании. Эрни не знал, сколько номеров может понадобиться для товарищей по несчастью, и решил отвести им все двадцать. На это время «Транквилити» переставал быть мотелем и — пока не закончится война с неизвестным врагом — превращался в казармы, где размещались войска.

Когда окна кафе забили фанерой, они сели в служебный фургон «додж», и Фей повезла их по федеральной трассе на восток. Проехав четверть мили, она остановила машину на обочине, близ того места, которое имело особую притягательность для Эрни и Сэнди. Все пятеро стояли у дорожного ограждения и смотрели на юг, пытаясь войти в общение с местностью, которая помогла бы прояснить прошлое. Со дня зимнего солнцестояния прошло всего три недели, и солнце оставалось почти таким же жестким и холодным, как свет неоновой лампы. В середине января долины, покрытые кустарником и травой, неровные холмы, овраги и корявые скалы были окрашены большей частью в три цвета — коричневый, серый и темно-красный, с редкими вкраплениями белого песка, снега и борных руд. Небо все больше затягивалось серыми тучами, пейзаж казался голым и безотрадным, но при этом, несомненно, выглядел строгим и величавым.

Фей очень хотелось почувствовать что-нибудь особенное в этом месте — иначе получалось, что люди, промывшие ей мозги, полностью контролировали ее, совершили над ней тотальное насилие. Она была гордой, способной на многое женщиной. Но не ощущала ничего, кроме зимнего ветра.

Нед и Доминик, казалось, чувствовали нечто большее, а Эрни и Сэнди, как она видела, получали от этой местности некое загадочное послание. Сэнди блаженно улыбалась. А на лице Эрни появилось то выражение, которое возникало с приближением тьмы: он побледнел, взгляд его стал затравленным, лицо осунулось.

— Подойдем поближе, — сказала Сэнди. — Давайте прямо туда.

Все пятеро перебрались через ограждение, спустились по крутому склону дороги и двинулись по равнине — пятьдесят, сто ярдов, — осторожно обходя колючие кактусы, которые в изобилии росли вдоль дороги, но вскоре уступили место полыни и злаковым; те, в свою очередь, сменились другой травой, тоже коричневой, но более густой и шелковистой. Равнина напоминала лоскутное одеяло: камни, песок и бесполезные колючие кусты в одних местах, небольшие сочные луга — в других; полупустыни юга переходили здесь в богатые горные пастбища севера. Отойдя от федеральной дороги больше чем на двести ярдов, они остановились на участке земли, с виду ничем не отличавшемся от всего остального.

— Здесь, — с дрожью в голосе пробормотал Эрни, засунув руки в карманы и втянув голову в плечи, чтобы шею прикрывал отложной воротник овчинной куртки.

— Да, здесь, — с улыбкой сказала Сэнди.

Они разделились и принялись бродить по окрестностям. Там и сям в тенистых уголках лежали жалкие снежные заплатки, спрятавшиеся от сухих ветров и холодного зимнего солнца. Следы зимы плюс отсутствие зеленой травы и разбросанные повсюду поздние дикие цветы — вот отличия от того, что было здесь позапрошлым летом. Минуту или две спустя Нед объявил, что он и в самом деле чувствует необъяснимую связь с этим местом, хотя оно не несет ему умиротворения, как его жене. Его вдруг обуял страх, настолько сильный, что он извинился, развернулся, удивленный и смущенный, и пошел прочь. Сэнди поспешила вслед за Недом, а Доминик Корвейсис признал, что и на него это место оказывает странное воздействие. Однако до испуга Неда этому чувству было далеко; к тревоге Доминика, как и к тревоге Эрни, примешивались необъяснимый восторг и ощущение надвигающегося прозрения. Только на Фей это место никак не подействовало.