А потом, когда он уже шел по коридору, надев подрясник, епитрахиль, какой-то шепот слышался: «Там поп, там поп!..» Но никто ничего не сказал вслух. Когда отец начал свое служение, все-таки времена уже потихонечку менялись.

Это правда, что храм в РДКБ после ухода отца Георгия на время опустел?

Кажется, непосредственно в первые годы после отца там никто не служил. Сейчас там уже вновь совершаются богослужения. Но лично мне очень жаль, что не сохранился тот интерьер храма, который был при отце – в частности, иконы, которые написали дети, пациенты больницы.

Там был зал для конференций, насколько я помню, который переделали под храм?

Совершенно верно. Как только отец там стал служить, стали появляться какие-то люди, которые изъявляли желание что-то пожертвовать для храма – не для больницы, а именно для храма, для его украшения. Но отец занял принципиальную позицию: он сказал, что утвари и икон будет по минимуму – только то, что необходимо для совершения богослужений, а все остальные средства будут тратиться на больных детей. Потому что средств на лекарства катастрофически не хватало, а лекарства нужны были современные, поскольку РДКБ – это всегда очень тяжелые случаи.

Утварь была самая простая. Иконостас был сделан своими силами. Это было очень трогательно, потому что там висели иконы, написанные детьми, пациентами РДКБ. Отец всегда рассказывал о том, что многих из этих детей, увы, уже нет в живых. Такая была, например, Женя Жмырко, о которой он пишет в своем потрясающем эссе «Нисхождение во ад». Ее иконы там висели, иконы других детей…

У отца действительно была такая принципиальная идея, что не нужно никаких лишних средств тратить на утварь. Даже престол, например, был не куплен в «Софрине», а сделан своими силами. По этой причине там сейчас в алтаре другой престол, потому что оказалось, что на старый невозможно надеть софринское облачение.

Но отец умер, изменилась эпоха, теперь там уже всё по-другому – разумеется, говорю не в осуждение, но мне, как его сыну, конечно, жаль. Безусловно, остались те люди, которых он вдохновил на это служение. Оно продолжается, но в несколько иной форме.

Ему приходилось сталкиваться со смертью детей в больнице. Как он это переживал, делился ли с домашними своими мыслями?

Он очень тяжело переживал смерти, переживал по поводу неизлечимо больных детей… Первое время, приходя домой, говорил: «Это невыносимо», «Я так не могу», «Это невозможно». Он рассказывал, что особенно в первое время жаловался знакомым священникам на нестерпимость этого. И кто-то из более опытных священников ему ответил: «Ты подожди, потерпи, со временем ты абстрагируешься, перестанешь реагировать так остро». Но я думаю, что отец так и не абстрагировался: он человек особого склада, он очень сочувствовал, сопереживал всем.

Что позволяло не выгорать?

Я бы не сказал, что он не выгорал… Конечно, ему было трудно. Конечно, его служение было связано и с большими переживаниями, и с большими разочарованиями. Мне кажется, что в последние годы жизни он был откровенно измучен многими сложными обстоятельствами…

А насколько неожиданным было решение вашего отца стать священником? Как он об этом вам объявил?

Честно говоря, для меня это решение было абсолютно неожиданным. Я, конечно, прекрасно знал, что отец регулярно ходит в церковь…

В 1992 году он стал прихожанином храма Космы и Дамиана в Шубине, пришел туда фактически сразу после открытия церкви, постоянно ходил на службы, прислуживал в алтаре, иногда даже проповедовал (отец Александр Борисов ему разрешал).

Я всё это прекрасно знал. Но, как я теперь понимаю, будучи двенадцатилетним подростком, я смотрел на отца как на человека сложившегося, состоявшегося, – и я не думал, что в его жизни могут произойти такие решительные перемены. Меня, не скрою, это решение как-то испугало.

Чего вы испугались?

Я испугался, что его жизнь и наша жизнь радикально изменится, испугался, что между мной и ним возникнет какая-то дистанция. Поэтому в тот декабрьский вечер, когда отец сообщил мне, что на следующий день состоится его диаконская хиротония, я был просто шокирован!

Разве он раньше об этом ни слова не говорил, не задумывался?

О священстве отец задумывался еще в юношеские годы. Потом у него была мысль поступить в Лесотехнический институт, стать лесничим и уехать куда-нибудь в глушь. Жить в глухом лесу, работать, писать эссе… Мысль о таком своего рода бегстве была связана с его очень критическим отношением к советской власти – он хотел как можно сильнее от нее дистанцироваться, много думал о внутренней эмиграции (и часто писал об этом позднее).

Его отцу, моему деду, конечно, хотелось, чтобы сын пошел по его стопам, стал инженером – возможно, военным инженером, как все предки по мужской линии, но отец говорил, что работать на советский военно-промышленный комплекс для него абсолютно невозможно – отсюда и родилась идея такого «затвора», бегства. Позднее он отказался от этой идеи, поступил на исторический факультет Московского университета и закончил кафедру истории Древнего мира (как и мама; они там и познакомились), занимался историей Античности. В те годы он был прихожанином разных московских церквей. Мысль о священническом служении он не оставлял. Он думал, что когда-нибудь это станет возможным – и действительно, в начале 1990-х такой момент настал.

Ваша жизнь сильно изменилась?

Слава Богу, никакой дистанции между нами не возникло. Но, действительно, наша жизнь изменилась. Отец, прежде всего, стал гораздо меньше бывать дома – отсутствовал с утра до вечера: службы, преподавание, которое он не бросил, детская больница, в которой он стал бывать, уже будучи диаконом; я стал видеть его гораздо меньше.

Но наши отношения оставались очень теплыми, он всегда находил время и для меня, и мне очень памятны наши с ним летние велосипедные поездки. Очень многое изменилось внешне, а внутренне всё осталось по-прежнему.

А как коллеги-ученые восприняли эту перемену?

Конечно, все по-разному. Кто-то – с пониманием. Кто-то расстраивался из-за того, что он уже не сможет заниматься наукой столь интенсивно, как раньше. Действительно, ради своего служения отец принес довольно большую жертву: на полноценную научную деятельность времени и сил не хватало катастрофически. Когда я читаю его тексты, написанные после рукоположения, я вижу в них множество очень глубоких мыслей. Многие из них, я это прекрасно понимаю, можно было бы развить в серьезную научную статью, а то и в монографию, но на это не было ни времени, ни сил. Другое дело, что эта