по всем 3 обвинениям — невиновен! Небывалый случай. Суд смущен. Мой подзащитный оглушен! «Подсудимый, вы свободны!». Аплодисменты адвокатов. Я — весь — блеск. Помню: Даша смотрела, как на божество. Оля улыбалась на «софиста»: она уже знала, как я буду анализировать, — я не спал ночь и говорил ей, как присяжным, изучив дело. Спрыснули у Чуева успех — кофе с кулебякой. Д[аша] не сводила глаз с меня, — помню — пролила кофе на платье. И впервые — дома, вечером, — когда я встретился с ней в коридоре, она вдруг — «ах, как красиво вы, барин, говорили… заслушались все… и фрак очень красиво… очень было жалко вора, бледный был… и вы его оправили… он Богу будет за вас молиться». — «А ты поняла?» — «Все поняла… Вас-то да не понять, умней всех!» Адвокатура мне была противна: я видел всю кривизну.

Я чего-то _ж_д_а_л. Надо было зарабатывать, дела были мелкие, мне патрон не давал солидных, — раз только послал на шаткий гражданский процесс, за себя: «75 % провала, попробуйте». Я попробовал — и выиграл. Он мне заплатил (из гонорара в 3 тысячи — 300 рублей!). Прилично, по тем временам, на 2 месяца жизни. Но я решил узнать провинцию, бросил адвокатуру и поступил чиновником особых поручений в Казенную палату во Владимире на Клязьме447. Выходил в податные инспектора. Это было в 902 году. Мне было 25 лет. Даше 17–18. Она стала красивой девушкой. Раз я ее застал в зале перед зеркалом, она любовалась, какая у ней грудь, подпирала ее ладонями. (Это дано чуть в «Истории любовной».) Увидев меня, она вскрикнула — и побежала, с расстегнутой кофточкой. Меня это _с_м_у_т_и_л_о, впервые. Я видел эти две «груши», и она должно быть видела мой взгляд. Это было накануне отъезда из Москвы. Я еще сказал ей: «если хочешь иметь хороший бюст, надевай корсет, спроси у Оли, что надо». Она стала пунцовая и… на следующий день _с_а_м_а_ купила корсет, — и, чтобы я это знал, — громко сказала Оле: «а без корсета вольней, барыня… зато красиво!»

Целую всю, и — без корсета. Твой И. Ш. Продолжение следует.

Олёль, как я скучаю, как томлюсь. Хочу опять во сне… целовать!

99

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

10. ХII. 41

10 вечера

Эти дни, дорогой Олёк, — в мучительной за тебя тревоге! Ты писала, — должно быть гриппом заболела, и кончились весточки о тебе. На 4–5 день, сегодня, твое письмо, — но, увы, раннее, 19.XI! Я писал Сереже и маме — написали бы о тебе. Жду, мысли одолели, в тревоге весь. Много я писал тебе, грустная моя птичка, чтобы хоть этим помочь тебе в болезни. Чистая моя, голубонька, я завтра поеду, м. б. узнаю о тебе, м. б. Сережин патрон448, за короткое пребывание в Париже что-нибудь рассказывал знакомым, как ты живешь, — ведь Сережа твой мог ему и о болезни сказать. Да эти голландцы ведь только о наживе думают, практики, — вряд ли что о тебе узнаю. Но каждый день думаю, — м. б. Оля моя меня увидит. А я… — тоже, надеюсь. Да, очень трудно теперь получить разрешение на поездку, хоть мне и очень нужно, в связи с изданием моих книг. Нужно и в Берлин, — я 7 лет отчета не имел от «Издательства S. Fisher»449 (три книги у него). Милая, не кори, что я «непослушный». Тебе — я всегда послушен. Expres на тебя давно не посылаю, не тревожу. Земмеринг ничего о тебе не писал (в 1-м письме лишь, что ты большое дарование, и чутко, и глубоко понимаешь творческое слово). В чем же непослушен? Не могу я не послать тебе маленького привета, — так твоя жизнь тускла, никакого отдыха духу твоему, душе, сердцу! Только мои письма. Сейчас вспомнилось флоберовское — кажется о m-me Bovary: «жизнь ее была похожа на существование паука (неудачное слово, как Флобер дал такой промах! — сравнивая мятущуюся душу с — чем! — лучше бы сказал — „мушки“!) сплетшего тенетки свои в чердачном окне — на север…»450

Иначе бы я сказал: «жизнь твоя, светлая моя Олёля, похожа на прозябание цветка розочки дикой, странными судьбами возросшей в узкой щели, меж высоких стен: ни солнце никогда не заглядывало туда, ни месяц, ни звездочки не было ему видно, — лишь дождь, да ветер, да снег зимой, захлестывали родимый кустик». _К_а_к_ живешь ты?! Фася — единое существо (я не говорю о Сереже, о маме…), кого ты навещаешь, да книги… Ни церкви, ни театра, ни живых людей, ни чудесных выставок искусства… ни концертов _ж_и_в_ы_х (не radio!), ни-кого, кому бы душу открыть..! Оля, ведь это лучшие годы твои! Прости, не сердечко твое тревожу, — о тебе болею, вырвал слова из сердца! Ну, как же не послать тебе хотя бы малого, — от себя, — т-е-б-е! Не лишай меня хоть этого, маленького «счастья» — приласкаться к тебе! Мысленно упасть перед тобой, руки протянуть к тебе!.. — все, все душой шепнуть тебе, — я этим пустякам, которые позволил себе послать, — глазами, шепотом нежным говорил: «Олёль, вот в этом хоть — биение сердца о тебе, прими… Скажи в пространство — „ми-лый… я понимаю твое чувство… я в _э_т_о_м_ его отсвет вижу!“ —

Да, я уже писал тебе: „Ольга“ — значит — светильник, факел, — а „Светлана“ — древнерусское = Фотина (Фотиния) — греческое слово — светящая, Светлана. Потому и зову — Светлая моя. Да ведь ты и в самом деле — Светлая! — Светик, переломи себя, не лишай себя величайшего — Молитвы. Я — лентяй, не всегда молюсь, но я могу себя заставить: и тогда — получаю — облегчение. Оля, _н_а_д_о_ это! Спрашиваешь: „Господь простит?“ Не Ему же это надо… — _т_е_б_е! Попробуй, открой душу, все сердце… до слез… взывай! И почувствуешь Его свет, хоть на миг один! Упражняй душу. Молись. Чудесные есть молитвы. Ты — вольная душа, в полете! Ты — можешь молиться! Молись, Олёк! Неужели не можешь себя заставить и утром, и вечером, (— и в полдень!) душой пропеть Ей „благословенна Ты в женах!“ Ему — как маленькая девочка — „Отче наш“..! Ему — „Святый Боже..!“ Ему — „Пресвятая Троица“451. Молись, Оля! К папочке взывай… — о _н_е_м_ молись: _н_а_д_о. Это лучшее лечение духа… (и души!) — о, когда до слез..! — Оля — почувствуешь. Давай, условимся: в 10 ч. вечера, в 12 ч. дня, в 10 ч. утра: — _в_м_е_с_т_е_ будем молиться, хотя бы эти 4 молитовки! — каждый раз, в том порядке, как написалось! И я еще буду