Шрифт:
Закладка:
Кадзуо Кавай, редактор «Ниппон таймс», так описывает реакцию людей на обращение: «Ответ слушателей был по всей стране практически одним и тем же. Некоторые, в основном женщины, разразились едва сдерживаемыми рыданиями. Вслед за ними мужчины, которые с искаженными лицами всячески пытались сдержать слезы, тоже не выдерживали. В течение нескольких минут эмоции охватили все население. Это была внезапная массовая истерия в общенациональном масштабе, но истерия в приглушенных минорных тонах. Никогда еще японцы не переживали такое всеобщее эмоциональное потрясение, никогда нация не была так духовно едина, как в этом ответе на обращение императора».
В министерстве внутренних дел, так же как и в других крупных правительственных учреждениях, служащие, собравшись в конференц-залах, внимательно вслушивались в слова императора. Когда он только что начинал говорить, многие из них полагали, что он призовет нацию быть готовой к «решительной битве за свою страну». В первую минуту-другую сохранялось мертвое молчание. Затем, когда появилось понимание того факта, что речь идет о капитуляции, все слушатели начали всхлипывать и по их щекам потекли слезы.
В поезде, отправившемся из Токио, профессор Асада вместе со своими попутчиками внимательно слушал радиопередачу. Многие выкрикивали «Банзай!», посчитав, что послание было посвящено объявлению войны России. Когда поезд подъезжал к станции Нагоя вскоре после того, как передача завершилась, пассажиры были шокированы, услышав, как дети кричали на платформе: «Япония разгромлена, Япония разгромлена!» Именно в этот момент пассажиры осознали истинный смысл обращения императора. Крики «ура!» обратились в слезы.
На военных предприятиях, где была остановлена работа, чтобы все могли послушать обращение императора, господствовали те же смешанные чувства и отклики. Нигде в своей речи его величество не использовал слово «капитуляция». Однако в самом конце его речи среди рабочих послышался плач, и слезы безудержно покатились из глаз. Это были слезы и облегчения, и скорби. Заканчивался четырнадцатый год войны. Какие бы события еще ни произошли, вряд ли положение могло быть хуже. Как только радиопередача закончилась, заводы по всей стране прекратили работать. В эту минуту никто не мог сказать, закроются ли они временно или навсегда. Патриотические плакаты на стенах зданий требовали: «Производите самолеты!» Но теперь это было уже не нужно. Миллионы сознательных рабочих, постоянно занятых, сразу же оказались выброшенными на улицу. На заводах не было слышно клича «Банзай!».
В Генеральном штабе японской армии генералы решили, что они все вместе должны взять на себя унизительную ответственность за капитуляцию. Были утверждены приказы на 14 августа. Все офицеры должны были быть в форме «тип А», в мундире со всеми орденами, в белых перчатках и с церемониальным мечом самурая.
В полдень офицеры стояли рядами перед репродуктором и слушали своего императора. Это было высшее руководство армии, включая начальника штаба генерала Умэдзу, фельдмаршалов, генералов и командующих. Потребовалось некоторое время, чтобы все осознали, что сказал император, но, когда это произошло, белые перчатки скоро стали влажными от слез. А когда его величество произнес слова о необходимости капитуляции, почти никто из офицеров, даже самых стойких, не смог сдержать рыданий.
Мечта о завоеваниях была поколеблена в самом основании. Надежда на спасение была ничтожной. Эти люди понимали все последствия разгрома и оккупации на основании своего опыта завоевателей и оккупантов, полученного на Филиппинах, в Голландской Ост-Индии, Британской Малайе, Бирме, Индокитае, Маньчжурии, Корее и Китае. В представлении многих оккупация войсками союзников Японии была равноценна японской оккупации завоеванных территорий. Для тех, кто вспомнил о Нанкине в этот момент, ближайшее будущее показалось ужасным и безысходным.
В этом китайском городе в течение первых двух месяцев после того, как его захватили японские войска, оккупанты отметились безудержным пьянством, мародерством и убийствами. Буквально десятки тысяч женщин были изнасилованы, и около 200 тысяч беззащитных гражданских лиц — мужчин, женщин и детей — были жестоко убиты только потому, что они хотели остановить грабежи, или потому, что просто попались под руку или чем-то не понравились японским солдатам. Победители со столь небывалым энтузиазмом орудовали штыком и использовали патроны, что на улицах города неделями оставались лежать трупы, от которых распространялся тошнотворный смрад гниющей человеческой плоти.
Для младшего лейтенанта Садао Отакэ, уроженца Америки, оказавшегося в Японии, когда началась война, и призванного в армию в качестве переводчика в 6-й отдел G-2, армейскую разведку, выступление Хирохито по радио было исполнением его предсказаний. Когда он стоял среди едва подавлявших рыдания генералов, слушая обращение императора, говорившего о поражении верных ему войск, его возмутило поведение некогда обладавших властью военных, теперь ливших слезы. «Чем они занимались, черт возьми, прошедшие десять лет?» — задавал он себе вопрос.
Призраки Батаана, Кота-Бару, Мукдена, Нанкина, Шанхая, Тяньцзиня, Баликпапана, Гонконга, тех мест, где японцы совершали жестокие преступления против мирного населения и беззащитных военнопленных, теснились в душе многих офицеров. Список таких мест, свидетелей ничем не оправданной ярости японских оккупационных войск, включал в себя почти все завоеванные территории. Поэтому неудивительно, что армия была фанатично намерена сражаться до последнего. Никто из военных не хотел испытать ту же участь, какую они предназначали завоеванным народам.
Отзвучали последние слова императора, и офицерам было приказано разойтись. Некоторые из них вернулись к выполнению своих обязанностей. Им предстояло проделать значительную организационную работу: сообщить о решении императора войскам, разбросанным на большом театре военных действий, и начать подготовку к капитуляции. Многие просто ушли.
Лейтенант Отакэ рано ушел из Итигая и направился домой на другой конец города. Он долго стоял на остановке трамвая. Они часто ходили только в часы пик, а сейчас в первой половине дня приходилось ждать. Наконец трамвай подошел, и он вскочил в вагон. Пассажиров было очень мало, и он чувствовал себя неловко в своем парадном мундире и белых перчатках, с длинным самурайским мечом на боку. Женщина средних лет посмотрела на него. Ее мешковатые ватные брюки указывали на то, что она была работницей. Она дернула его за рукав: «Почему мы проиграли войну? Почему мы потерпели поражение? Я потеряла сына на войне. Почему мы не можем продолжать сражаться? Что происходит?» Отакэ мог только сказать ей, что это решение императора, и положение, увы, безнадежно.
Дома, в пригороде Токио, молодой лейтенант застал своего отца. Старик, как и тысячи людей его возраста в то время, жил на две семьи. В Токио у него была дочь, учившаяся в университете, и Отакэ,
