честную, кокетливую, обидчивую хитрость. Катина мать надеялась, что эта хитрость, как инстинкт, станет вполне прагматичной, будет самозащитой для Андрюши и оборонительным средством для его семьи, его Кати.

Нина Васильевна видела его взгляд подобострастно хитрым, а хотела бы видеть благосклонно хитрым – расчетливым, терпеливым, вразумляющим, обаятельным, хищным. Для победного взгляда глаза у жениха были подходящими – чистыми, молчаливыми. Нине Васильевне не нравилось, что взирал он на нее иногда примирительно – с усталой кичливостью, с жалким высокомерием. «Вы подумайте, какое дерьмо! Ему уже меня трудно выносить! – заключала будущая теща. – Мужиком он будет слабым, изворотливым, хмурым». Она замечала, как улыбчиво кривился Андрюша от ее любимой позы – примоститься на боковом валике дивана в распахнутом халате с голыми коленями. Жанка, та, наоборот, восхищалась: какие у вас красивые ноги, как вы женственно восседаете. «Эх, Жанка, – думала Нина Васильевна, – хороший ты мужик, жаль, что не мужчина».

Катя, вероятно, воображала, как по-дурацки Жанка в последнем, душещипательном разговоре с Андрюшей, требуя от него забыть о бракосочетании, нажимала на Андрюшин провинциализм, плебейскую корысть, на мезальянс. Жанка любила прямоту. Если бы Жанка обвинила Андрюшу в том, что у него отсутствует подлинное чувство к Кате, Андрюша бы не вернулся, надорвался, зачах. А так, с уязвленным самолюбием, – думала тогда Катя, – он вернется к ней, не опоздает на свадьбу – влюбленный, любящий, незапятнанный.

«Он даже на меня не разозлился, – говорила Жанка. – Он не может поставить на место женщину. Не потому что она женщина, а потому что он никого не может поставить на место».

Кате казалось, что Андрюшу не коробил флирт лесбиянки с его невестой. Андрюша знал, что переиграет ее одноклассников и одноклассниц, какими бы напористыми, ленинградскими, правдолюбивыми они ни были.

Разговор у Андрюши с Жанкой состоялся на морозе, среди ночи, на ходу. Жанка произносила заклятья в спину Андрюши отчетливым, ледяным шепотом. Андрюша думал, что и жар у Жанки, наверное, был вкрадчивым.

Андрюша вспоминал, что уже при первой встрече, при знакомстве, они с Катей смотрели друг на друга одинаково виновато: он – с будущей виной, она – словно с прошлой. Кто знает, быть может, в финале все поменяется: она будет смотреть с будущей, он – с прошлой.

Катя признавалась, что ей нравились костистые плечи Андрюши, детская испарина, безразличный ум, ситуативные остроты, первенство на факультете, другая, старомодная, без секса, с книгами, богемность, длинные пальцы, неслышное дыхание, тонкий, горестный нос. Катя была похожа на Андрюшу – худобой, матовыми скулами, стеснительной походкой, смешливостью, доверчивостью, напрасной трепетностью.

Он думал, что она так и не поняла, был ли он до нее девственником. Для нее оставалось загадкой, была ли его интимная неторопливость, сдержанность, отсутствие горячности и при этом стыдливость проявлением целомудрия, или психофизическим своеобычием, или признаком эротической искушенности. В любом случае в постели с ним она чувствовала себя малоопытной, не знающей, чего пожелать. Поначалу Андрюша не любил целоваться. Она говорила ему, что тоже не любит целоваться. Она думала, что именно девственники не любят целоваться. На улице, на публике он не только стеснялся целоваться, но даже любезничать стеснялся, злился, отстранялся. Она помнила, как однажды за городом они повалились в сугроб, искрящийся от солнца, пахнущий чистотой, и здесь, в снегу, он впервые начал жадно целоваться – без смеха, без комплиментов, без улыбок. С того дня он очень любил целоваться, и она любила целоваться.

Пальчиков вспоминал, что первый послесвадебный год был радостным, долгим, теплым, словно вечным. Следующие десять лет были двойственными, щемящими, с перепадами – от нечаянного счастья до неминуемого несчастья. Родились дети. Андрюша к научным изысканиям охладел, диссертацию бросил на полуслове, подался в коммерческую фирму. Катя рукоплескала. Первое время, как в рулетку новичкам, ему везло, он начал зарабатывать, швыряться деньгами, гордиться дружками-компаньонами, привыкать к алкоголю. Он начал изменять ей. Ее отчаяние походило на растерянность. Он же считал, что своим растерянным видом она прощает его, смиряется с его распущенностью. Он не разглядел ее мучительную обиду. Андрюша опоздал – Катя наполнилась презрением. Он привык быть насмешливо виноватым и раздраженно лживым. Для нее это была пора утомительного терпения.

Во второе десятилетие Пальчиков выглядел виновато молчащим, будто безвинным. Катя начала ему изменять. Ему не к кому было от нее уходить. Дети росли наблюдательными и деликатными: любили маму, жалели отца, боялись бабушки. В эти годы Катя начала тосковать по молодости, молодиться, прощаться с молодостью, бояться последней надежды.

После разъезда у каждого было скорбное, спокойное, комфортное понимание, что жизнь прошла. Катя перестала думать о невосполнимости и безвозвратности, о бесконечной беде, о роковой ошибке. Пальчиков ходил с виной, с любовью-расплатой. Катя о нем шутила: «Вина хороша, она ему к лицу».

10. Загубленная жизнь

Пальчиков думал о Кате: как она может простить, если память ужасает?! И, видя, что не сможет простить его, досадует на собственную черствость. Простить не добротой, не мудростью, не пониманием – так она уже простила. А вот простить всем смыслом существования, словно судьбой, любовью, не сможет.

Катя всех могла простить. Но вот простить бывшего мужа было выше ее сил. Она и Пальчикова будет просить, чтобы он простил ее за это. Он простит, а она будет молчать.

Если бы у нее была вторая молодость, равная первой (не вторая жизнь, а вторая молодость), разве тогда она бы не простила Андрея?! Конечно же, простила – с благодарностью, как несправедливого учителя. Он загубил ее молодость – всю, от двадцати до тридцати пяти лет. Он все это время находился бок о бок с ней и губил ее – вежливо, без рукоприкладства, отчужденно, ненамеренно, беспричинно. «Нет-нет, – говорила Катя, – ты заботлив, ответствен, чувствителен. Ты мучился мной, ты тосковал по мне, как ребенок. Я доверилась тебе. А ты ничего не сделал в ответ. Ты даже не полюбил меня. Я взывала к тебе: скажи, что любишь меня. А ты шутил, что не любишь это слово «люблю» из-за улюлюканья. Я не знаю, догадывался ты или нет, что обманываешь меня. И когда я очнулась, у меня и позади, и впереди была одна загубленная жизнь. Ты ничего не можешь сказать, ты не в состоянии даже оправдываться. Ты улыбаешься, ты полагаешь, что не бывает такого, чтобы и позади, и впереди была одна загубленная жизнь».

Именно Андрей поправил Катю: «Не загубленная жизнь, а загубленная молодость». «О, да, – осенило Катю, – загубленная молодость».

Если бы Катя чувствовала себя виноватой, она бы простила Андрея. Но она не могла найти своей вины, потому что ее не могло быть. Вслух она признавалась: «Я виновата. Я была дурой. Я