Шрифт:
Закладка:
Созданные Оппенгеймером атомные бомбы было решено пустить в ход. В то же время он убеждал себя, что такое их применение не должно привести к послевоенной гонке вооружений с Советами. Вскоре после испытания «Тринити» Роберт с облегчением узнал от Ванневара Буша, что временный комитет единогласно утвердил рекомендации без утайки информировать русских о бомбе и ее предстоящем применении против Японии. Ученый полагал, что в этот самый момент в Потсдаме Трумэн, Черчилль и Сталин ведут по этому вопросу откровенные дискуссии. Он пришел в ужас, узнав, о чем на самом деле говорила «Большая тройка». Вместо открытой, искренней дискуссии о природе нового оружия Трумэн холодно обронил загадочную фразу: «24 июля, — писал Трумэн в своих мемуарах, — я мимоходом сказал Сталину, что у нас появилось новое оружие невероятной разрушительной силы. Русский премьер не проявил особого интереса. Он всего лишь ответил, что рад это слышать, и пожелал “с пользой использовать его против японцев”». Результат встречи сильно разочаровал Оппенгеймера. Историк Элис Кимбалл Смит потом писала: «В Потсдаме происходил настоящий фарс…»
Шестого августа 1945 года ровно в 8.14 утра бомбардировщик В-29 «Энола Гэй», названный так в честь матери пилота Пола Тиббета, сбросил на Хиросиму не проходившую испытания урановую бомбу пушечного типа. Джон Мэнли в это время находился в Вашингтоне, где охваченный тревогой ждал новостей. Оппенгеймер отправил его туда с единственной задачей — сообщать о ходе бомбардировки. С пятичасовой задержкой самолет вышел на связь, и Мэнли наконец получил сообщение по телетайпу от капитана Парсонса, «взрывника» на борту «Энолы Гэй»: «Видимый эффект сильнее, чем на испытаниях в Нью-Мексико». Когда Мэнли хотел позвонить Оппенгеймеру в Лос-Аламос, Гровс остановил его. Никто не должен распространять сведения об атомной бомбардировке, пока президент первым не объявит о ней. Раздосадованный Мэнли отправился на полуночную пешую прогулку по парку Лафайет напротив Белого дома. Рано утром на следующий день ему сказали, что Трумэн выступит с заявлением в одиннадцать утра. Когда президент начал зачитывать заявление по национальному радио, Мэнли наконец смог позвонить шефу. Хотя они договорились пользоваться кодовыми словами, Оппенгеймер немедленно выпалил: «Для чего я, черт возьми, отправил вас в Вашингтон?»
В тот же день в два часа дня Оппенгеймеру позвонил из Вашингтона генерал Гровс. Генерал был настроен празднично.
— Я горжусь вами и вашими людьми, — объявил он.
— Все получилось как надо? — спросил Оппи.
— Говорят, грохот был еще тот…
— Все вполне довольны, — сообщил Оппи. — Передаю вам самые сердечные поздравления. Путь был долог.
— Да. Путь был долог, и сдается мне, что моим самым умным поступком был выбор директора Лос-Аламоса, — ответил Гровс.
— Ну, — робко возразил Оппенгеймер, — на этот счет, генерал Гровс, у меня есть сомнения.
— Вы же знаете, что я никогда их не разделял.
Во второй половине дня новость объявили в Лос-Аламосе по местной системе оповещения: «Внимание, внимание! Одно из наших изделий было успешно сброшено на Японию». Фрэнк Оппенгеймер услышал новость, стоя в коридоре у дверей кабинета брата. Первым делом у него вырвалось: «Слава Богу, не отказала». Прошло всего несколько секунд, и до него дошел «весь ужас убийства массы людей».
Рядовой Эд Доти описал сцену в письме родителям таким образом: «Последние 24 часа выдались очень волнительными. Все взбудоражены до крайности — я такого никогда прежде не видел. <…> Люди выходили в коридор и бродили кругами, как толпы на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Все искали радиоприемник». Вечером в лекционный зал набилось много народу. Один из младших физиков, Сэм Коэн, запомнил, как толпа криками и топотом призывала Оппенгеймера выйти на сцену. Все ожидали, что он по привычке появится из бокового крыла. Однако Оппенгеймер избрал более картинный выход — через центр зала. На сцене он сцепил руки и, как боксер-профессионал, победоносно потряс ими над головой. Коэн запомнил его слова: «Пока еще рано судить о результатах, но я уверен, что японцам они пришлись не по вкусу». Толпа взорвалась радостными воплями и ревом выразила одобрение, когда Оппи сказал, что «гордится» всеобщим успехом. По словам Коэна, «он [Оппенгеймер] жалел лишь о том, что бомбу не получилось сделать вовремя и сбросить на немцев. Эта реплика буквально сорвала крышу».
Роберту как будто поручили играть роль, для которой он был совершенно не пригоден. Ученые не генералы-завоеватели. Но и он по-человечески не мог не ощутить волнение от успеха. Оппи, как сказочный герой, нашел золотое кольцо и размахивал им над головой. К тому же аудитория жаждала видеть его раскрасневшимся и ликующим. Радость длилась недолго.
У тех, кто совсем недавно наблюдал вспышку и ударную волну взрыва в Аламогордо, новость с тихоокеанского театра войны не вызвала ликования, как если бы испытание в Аламогордо исчерпало весь запас охов и ахов. Других новость только отрезвила. До Фила Моррисона она дошла на базе в Тиниане, где он помогал готовить и загружать бомбу в «Энолу Гэй». «В тот вечер лос-аламосские устроили попойку, — вспоминал Моррисон. — Шла война, мы одержали военную победу, и у нас имелось полное право ее отметить. Но я помню, как сидел… на краешке полевой койки… и думал о том, что происходило по ту сторону, каким этот вечер был для Хиросимы».
Впоследствии Элис Кимбалл Смит настаивала, что «в Лос-Аламосе определенно никто не ликовал по поводу Хиросимы». И тут же признавала, что «несколько человек» попытались организовать выпивку в мужском общежитии. Попытка закончилась «памятным фиаско». Люди либо не приходили, либо спешили побыстрее уйти. Надо уточнить, что Смит пишет только об ученых, которые по сравнению с военными реагировали сдержанно. Доти писал домой:
