— Что, Тана? — откликнулся он неохотно, ему не хотелось нарушать очарование этого вечера.

— Узак, мама очень рассердилась на нас.

Узака передернуло, словно ему за шиворот плеснули ледяной воды.

— Узак, мы, наверное, поторопились, правда? Ты всегда такой нетерпеливый. Можно было сегодня сказать и подождать денька три, а потом и переехать. Чтобы никому не было обидно.

Узак молчал, стараясь подавить в себе возвращающуюся боль.

— Отец даже вида не подал. А ему-то уж совсем обидно, правда, Узак?

— Да, — сказал Узак и тяжело вздохнул.

За окном зашуршало, потом кто-то невидимый чуть слышно забарабанил по стеклу, они прислушались и поняли, что пошел дождь.

— Бедненькие родители. Сидят сейчас одни-одинешеньки, — печально промолвила Тана.

Узак встал со стула, потянулся, разминая затекшие мышцы, и попробовал отшутиться:

— Почему бедненькие? Может, сидят, как и мы, в обнимку, и тоже им хорошо.

Он решил, что лучше всего сейчас шутить, разговаривать в полный голос, побольше и поэнергичней двигаться, иначе пропадешь от тоски, иначе задохнешься, потому что горький комок опять застрял в горле, сдавил дыхание.

— Узак, а Узак, — продолжала Тана. — Вот у нас родятся дети, потом станут взрослыми, и я говорю: неужели и у нас будет так, неужели и они бросят нас и уедут?

— И правильно сделают! — почти весело заявил Узак. — Милая моя, главное, чтобы мы были вместе, всегда вместе!

Он нашел ее в темноте и бережно поднял на руки.

«И вправду, будут у нас дети. А потом пусть они уезжают, живут своими семьями. А у меня останется Тана», — подумал Узак и осторожно поставил Тану на ноги.

— Можешь зажечь лампу.

Тана пошарила, нашла на ощупь спички, чиркнула одной, другой, зажгла семилинейную лампу, пристроила ее на гвоздь, возле дверного косяка.

В комнате возник тусклый желтый шар света, за его пределами стало черным-черно и таинственно, исчезли стены, и комната показалась большой, неуютной, как безлюдная степь в сумеречный час. «Уж лучше бы сидели в темноте», — подумал Узак.

Тана бродила по комнате, не зная, куда себя деть. Обычно в это время она просеивала муку, замешивала тесто для хлеба, который будет печь завтра, подавала свекру кувшин с теплой водой, чтобы он умылся, словом, хлопотала по хозяйству не покладая рук. И вот теперь сплошное безделье. Единственное занятие — смотреть на него, своего длинного, нескладного муженька. Он тешится, делает вид, будто ему весело, хотя скулы его заострились и глаза грустные.

Узак походил по земляному полу, раза два подошел к окну, попробовал вглядеться в темноту, словно можно что-то увидеть в этакий дождь, поднял фитиль у лампы. Но все равно ничто не менялось от этого — тот же тусклый свет, та же непривычная, угнетающая тишина.

Наконец Тана придумала себе работу, взяла веник из полыни, что оставила жена Жаппаса, принялась мести и без того чистый пол. Видно, стараясь уйти от своих мыслей.

И угадать нетрудно, о чем она думает. Наверное, о том, что вот, мол, ждала, когда они уедут от родителей и она сама станет хозяйкой, и не могла дождаться. Но вот мечта сбылась, а ее это не радует. Ей жалко старых людей, что остались одни. Плачут, поди, и проклинают ее. Может, свекор и не осудит, а уж свекровь скажет непременно: «Заморочила голову нашему сыночку, коварная сноха. Поссорила с ним, опозорила перед аулом». А вина-то ее вся в том, что ни в чем не перечила, даже не посмеялась ни разу вволю и от души с тех пор, как перешагнула порог в доме мужа.

И точно, словно он в воду глядел, Тана уронила веник и заплакала. Уткнулась мокрым лицом в его грудь, когда он обнял, чтобы приласкать, утешить.

— Узак, отвези меня домой, к моим… Отвези! Я не могу больше так, Узак, дорогой, — попросила она, всхлипывая.

— Глупая, что ты придумала. Будто я чем-то тебя обидел. Все наладится, только потерпи, — забормотал Узак, успокаивая жену.

Тана будто бы притихла, вытерла фартуком глаза и опять сказала:

— Правда, Узак, отвези. Я ни капли не обижусь. Ты и так с отцом и матерью поругался. И все из-за меня.

— Перестань! — заорал Узак и схватил с чемодана нож. — Только скажи еще раз!

Тана замолчала, отвернулась.

Он обнял ее сзади:

— Не сердись.

— Подожди, закрою окно, — спохватилась Тана. Она сняла фартук, завесила окно.

— Не смотри на меня так, закрой глаза, — попросила Тана.

— А ты все стесняешься?

Тана кивнула утвердительно. Она направилась к лампе и потушила ее, потом подошла к мужу, села к нему на колени, обняла за шею.

— Узак, тебе можно что-то сказать?

— Говори.

— Я очень боюсь смерти. Правда, правда… Сны какие-то снятся страшные. Боюсь, буду рожать и помру.

— Будет тебе городить всякую ерунду, — мягко упрекнул Узак, а сам провел ладонью по ее острым лопаткам и подумал с болью: «Бедненькая моя, похудела-то как! Тебе и вправду будет трудно!»

— Спать пора! Спать, спать, — объявил Узак.

Тана уснула сразу, пригревшись рядом с ним. А Узак лежал на спине, упираясь длинными ногами в спинку кровати, словно пытался растянуть короткое ложе.

«Что же будет дальше? С чего начинать?»- спрашивал себя он, вслушиваясь в шорохи за окном.

Дождь тем временем усилился. Удары капель о стекло зачастили, перешли в монотонный ритмический шум. Теперь этот весенний дождь зарядит на всю ночь, будет идти вот так неторопливо, вымачивая землю до последнего плодородного слоя, и к утру развезет все дороги.

За окном прогремела чья-то поздняя подвода, задрожал земляной пол в их доме.

— Кто это? — испуганно спросила Тана, отрываясь от подушки.

Значит, сон ее был некрепок, тревожен.

— Спи, мой храбрец!.. Телега всего-навсего. Ложись-ка лучше к