— Она ушла, исполнив свой долг. Она отдала все, что имела.

Мне захотелось вернуться к бабушке. Я вошел в дом. Сосед-старик последовал за мной.

Тело бабушки уже перенесли к правой стене и отгородили занавеской. В доме стало пустынно.

Я подошел на цыпочках к занавеске и собрался было приоткрыть ее, как вдруг оттуда, где лежала бабушка, послышался вздох. Я обмер и затем стрелой вылетел на улицу. И вновь за мной последовал старик.

— Сынок, что с тобой? Ты чем-то напуган?

— Там бабушка вздыхает.

— Не может быть, — сказал старик. — Идем со мной.

Мы вернулись в дом, и старик опять сотворил молитву. После этого он распахнул передо мной занавеску.

— Видишь сам. Бабушка спит.

Бабушка лежала белая, осунувшаяся — так спит уставший изрядно потрудившийся человек. Щеки ее запали, но на лице сохранилось знакомое мне выражение. «Все они вскормлены одной грудью. Моей грудью», — будто бы говорила бабушка.

ДОМ МОЛОДЫХ

(пер. Г. Садовникова)

«Что скажет отец?»- волновался Узак. Эта мысль мучила его всю дорогу от колхозного гаража до отцовского дома.

В самом деле, как сообщить отцу, что он и Тана вот так вдруг забирают свои вещички и начинают жить отдельно, даже не предупредив его заранее. И это вопреки старой казахской традиции, когда отец сам загодя оповещает родню о том, что сын его создает свой собственный дом. Потом отец режет скотину и затевает для аулчан небольшое пиршество по такому знаменательному случаю, потому что каждый родитель мечтает увидеть дом молодых — продолжение своего рода.

Сегодня Узак лишит отца этой радости. Злость его уже прошла, уступив место чувству растерянности и вины перед отцом. И все же он не изменит своего решения, потому что не в состоянии жить дальше под родительской крышей.

Словоохотливый паренек-шофер попытался завести разговор с Узаком, но скоро отказался от своей затеи, только спросил:

— Значит, будешь жить в старом доме Жаппаса?

Узак кивнул рассеяно, с трудом отрываясь от своих Дум.

— Это же развалюха!

— На первых порах сойдет. Тепло уже. А летом построю новый. Председатель обещал помочь материалами.

— Построиться можно, — согласился шофер. — Парочку раз позовешь на помощь джигитов, и к концу лета дом будет готов.

На этом разговор иссяк, потому что и старый дом Жаппаса, и постройка нового казались сейчас Узаку делом второстепенным. Что он скажет отцу и как тот воспримет его сообщение — это было главным.

Еще есть мать. Но ему было все равно, как отнесется мать к его уходу, потому что именно из-за ее издевательств над Таной он покидал родительский дом раньше времени. Едва он подумал о матери, в его душе всплыла прежняя обида. Конечно, мать даровала ему жизнь, вскормила своим молоком, и он не имеет права ей перечить. И в то же время никто не имеет права заставить его жить и дальше в одних стенах с ней. Всю долгую зиму он ждал, что материнское сердце оттает и она изменит свое отношение к Тане. Но зима миновала, сошел снег, солнце отогрело землю, а сердце матери так и осталось куском бесчувственного льда.

Сегодня всю ночь Тана не спала, жаловалась на боли в животе и только под утро, забылась, задремала. Но к этому времени мать уже была на ногах, и стоило Тане закрыть глаза, как она пронзительно закричала:

— Тана-а! Эй, Тана!.. Разве не знаешь, что в доме нет воды?!

А Тана, свернувшись калачиком, прижалась к нему, будто в конце концов нашла защиту от всех страданий. Ее нежное продолговатое лицо похудело за последние дни, пасмурный утренний свет наложил на него голубоватые тени. Тана спала, точно ребенок, который наплакался и наконец заснул, — она изредка всхлипывала во сне, прерывисто вздыхала, хмурила брови. Узаку стало жалко жену до боли. Ей, бедняжке, в последнее время приходится трудно. Их будущий ребенок уже бунтует, дает знать о себе, а тут еще все хлопоты по дому на ее плечах — поздно ложись, чуть свет вставай.

— Тана-а, да что ты там копаешься! Сейчас же вставай! — барабаня в дверь, закричала мать так, словно загорелся весь мир.

Тана вскочила, будто ее подбросили. Схватила платье.

— Мама, я сейчас… сейчас, — забормотала она, дрожа от испуга, и никак не могла попасть в рукав.

— Тана, ты полежи. Я схожу за водой, — сказал Узак и, поднявшись, ласково уложил Тану в постель.

Потом наскоро оделся: натянул брюки, сунул голые ноги в сапоги, прямо на майку надел ватник и вышел в переднюю.

— Мама, давай ведро. Я мигом принесу.

Что тут началось! Мама взвилась, словно наступила на горячие угли, разорвала в клочья небеса, разнесла в пух и прах горы. А бедную Тану похоронила под семью слоями земли, извлекла назад, на свет божий, похоронила вновь: и такая, мол, она, и сякая, и лентяйка, и нет у нее почтения к старшим… Слова ее свистели, точно пули, такие же безжалостные, разящие наповал.

Мать, всегда нежная и чуткая к сыну, теперь будто ослепла и не видела, как каждое грубое слово, сказанное о Тане, ранит его. И совсем уж ей было наплевать, что Тана тоже чье-то любимое дитя, выращенное в заботе и ласке.

После ее сегодняшней выходки он сказал себе: «Хватит, сыты по горло. Сегодня же отделюсь от родителей. Что бы потом ни случилось, но сегодня же переедем».

Он ушел, даже не выпив чашки чаю. Полдня искал квартиру, но люди повсюду ему отказывали — то ли не желали тесниться, то ли не хотели ссориться с его отцом. И только старый Жаппас предложил ветхий домик, в котором он раньше жил со своей старухой. Вид домика не вызывал особой радости, но все-таки теперь была крыша над головой,