Есельбай прикатил в машине со всем своим семейством. Немного погодя появился и средний сын Асембай, примчавшийся на попутном грузовике. Наша многочисленная родня, плача и стеная, ввалилась в дом и окружила бабушку. Ей целовали руки и лоб, и каждый старался выяснить, чем он может помочь, и имеет ли бабушка на него обиду. А она лежала под нашими сострадательными взглядами, будто немного растерявшись от такого бурного проявления чувств.

Тяжелее всех переживал Асембай. Он колотился головой о постель возле ее ног и причитал:

— Ма-а-ма, моя мама! Мы обижали тебя! Ты уходишь от нас, мама, скажи, что сделать для тебя? Назови свое желание. Если у тебя есть какая-то мечта, не уноси ее с собой не исполнившейся!

Бабушке, видно, было неловко оттого, что своей кончиной она причиняет горе дорогим людям. Шевельнула губами, как бы говоря:

— Не плачьте!

Потом попросила воды. Я в два скачка принес ей воду из кухни и влил каплю в рот. Ей вроде бы полегчало, и она сказала, когда я подставил ухо к ее губам.

— Положите меня во дворе.

Взрослые, толпясь, мешая друг другу, вынесли ее во двор под темно-голубое предвечернее небо.

Бабушка дала нам знаком понять, что ей хочется сесть у стены. Ее взяли под руки и осторожно усадили на втрое сложенную кошму. Она устало прислонилась к стене, подняла ослабевшую руку, поднесла к глазам, защищаясь от солнца, и огляделась вокруг. Она пристально всматривалась в каждый предмет, будто хотела навечно запомнить, унести с собой в небытие весь этот стенной простор, наполненный удивительными мелочами.

— Мама, скажи, что ты хочешь? Я сделаю все! — начал снова Асембай.

— У меня одна мечта: живите в мире, — произнесла бабушка еле слышно.

В этот момент с улицы донеслась старинная песня. Где-то за ближними домами слышался звонкий, еще не окрепший голос подростка. Мы узнали его. Это был наш аульный мальчишка по имени Набиден.

«Молодой джигит никогда не станет опираться на палку из тальника. А молодой беркут никогда не откажется от лисы», — пел Набиден, не зная, что у нас умирает бабушка. А она вздрогнула, вновь подняла руку и начала всматриваться перед собой, надеясь увидеть маленького певца.

— Это очень старая песня. Она родилась вместе со мной, — прошептала бабушка, и по ее щеке побежала слеза.

Мы тоже прослезились. А Набиден прошел стороной, и вскоре его голос затих на краю аула.

Когда солнце укатилось за горизонт — для нас только до следующего утра, а для бабушки навсегда, — мужчины внесли ее в дом. Тут ей совсем стало плохо, и мы поняли, что наступили ее последние минуты.

Мой отец кивнул братьям, и они втроем ушли на кухню. И через несколько минут мы услышали, как запел Асембай:

«Оправдать твой долг, мать моя родненькая…»

Моя мать заглянула на кухню и крикнула:

— Тише вы, бесстыжие!

Песня оборвалась на полуслове, а затем появились отец и его братья с покрасневшими глазами и сели у изголовья бабушки. От них пахло водкой.

Вдруг бабушка задышала быстро и тяжело, точно на грудь ей легла тяжелая ноша и каждый вздох нужно было делать с усилием.

— Ой, мамочка наша! — завопила жена Асембая.

Она схватила бабушкину руку и приникла к ней. Сидящая рядом с ней Маржапия охнула, словно ей наступили на мозоль, и торопливо сказала:

— Это еще что? А ну-ка, отдай мамин перстень. Он мой! Так уж исстари ведется, что перед смертью человек должен снять с себя все украшения и раздать их самым близким и дорогим ему людям на память.

Может, бабушка забыла об этом, а может, в ней еще теплилась надежда, что она не умрет, только перстень остался у нее на руке.

Теперь силы покинули бабушку, и ее сноха и дочь пытались во что бы то ни стало снять перстень.

— Э, милая, не выйдет! — возразила жена Асембая с неожиданным спокойствием.

Она вновь наклонилась к бабушкиной руке, где на среднем пальце тускло поблескивало золото, но Маржапия оттолкнула ее, схватила ладонь бабушки и начала облизывать перстень, надеясь таким образом стащить его с места. У бабушки началась предсмертная икота.

Первым, кажется, опомнился я. Я разжал цепкие пальцы Маржапии, снял перстень с бабушкиной руки и выбросил его за окно, в черную ночь.

Тотчас, словно освободившись от злополучного перстня, бабушкина рука упала с кровати и повисла.

— Мама! — крикнул Асембай, и дом наш загудел, застонал от горя. Вокруг меня закружились искаженные лица.

Старик-сосед подошел к бабушке, поискал пульс, потом закрыл глаза и печально прочитал молитву из Корана.

Рыдание рвалось из моей груди, я выбежал на улицу. Казалось, века прошли за эти часы. Даже звезды будто перемешались на небесном своде. Только Полярная стояла на месте этаким крепко вбитым гвоздем. Потихоньку светало. Над горизонтом появилась зеленая звезда Венера, предвещавшая утро. Из дома выходили родственники и соседи. А вот выбежали наперегонки жена Асембая и Маржапия и, оттирая друг друга, начали шарить под окном.

— Женисжан, миленький! Куда ты бросил перстень? — спрашивали они у меня и тут же ругались между собой:

— Мой перстень!

— Ишь, ты какая! Кто найдет, того и перстень!

Последними из дома вышли сыновья бабушки. Они остановились посреди двора и обняли друг друга за плечи, будто после смерти матери им открылось наконец, что они родные братья. Я смотрел на них, не веря своим глазам. Они держались так, словно боялись расстаться. Жаль, что этого уже не увидит бабушка.

— Эй, а вы что там потеряли? — строго спросил мой отец, и братья грозно уставились на Маржапию и ее соперницу.

— Да вот перстень хочу… отдать ей, — растерялась Маржапия и кивнула на жену Асембая.

— А я хочу отдать ей, — виновато пробормотала жена Асембая.

Я отвернулся. Сосед, читавший