Шрифт:
Закладка:
Невозможность побывать на свадьбе любимой сестры – психологическая травма, конечно же. Заставляет почувствовать себя совсем инвалидом, еще более «немощным и хилым», чем прежде. Отсюда, и раздражение, и желчность, и злобные выпады несколько иного рода, чем раньше: если прежде в них было больше от молодецкой лихости, от игры и азарта, от готовности принять вызов «на кулачки» – при этом не испытывая ненависти к сопернику, но пылая желанием победить – то теперь в них больше едкой жажды побольнее укусить и ударить: что-то вроде «почему они здоровы, а я нет?..»
Отсюда и первая суховатая реакция на смерть Пушкина, которая многими исследователями ставилась в вину Языкову и служила лишним доказательством «тайного недоброжелательства»; а звучит-то в ней прежде всего такое: он был здоров, в отличие от меня, что же он жизнью не дорожил?
А на более глубоком плане: как же мы без Пушкина будем жить? что он натворил?
Можно сопоставить два письма Языкова, сестре Прасковье от 18 февраля 1837 года, по горячим следам, в первом шоке от известия о смерти Пушкина:
«И здесь наделала много шуму смерть Пушкина, столь жалко погибшего от руки немчурки. Собираются и еще служить по нем панихиду и делать поминки. Петр Александрович [муж Прасковьи Михайловны] привезет тебе подробное описание этой ужасной истории, сочиненное на месте А.И. Тургеневым. И горько, и досадно, и жаль!»
– и письмо Вульфу 12 июля 1837 года, когда Языков немного «отдышался» и обрел большее равновесие если не в сердце, то в мыслях:
«Где ты теперь находишься? Там, где мы некогда гуляли вместе с нашим бессмертным Пушкиным? Горько и досадно, что он погиб так безвременно и от руки какого-то пришлеца! История причин дуэли его чрезвычайно темна и, вероятно, останется таковою на веки веков. И как мало отделанного нашлось в его бумагах. Его нубил и погубил большой свет, – в котором не житье поэтам! Поклонись за меня его праху, когда будешь в Святогорском монастыре.»
Что обращает на себя внимание? Во-первых, историю дуэли Пушкина братья Языковы прежде всего знают по знаменитым «описаниям» Александра Тургенева (об этом говорится и в письмах Александра Языкова Комовскому), одного из ближайших Пушкину людей, – человека, сопровождавшего прах поэта к месту захоронения в Святогорский монастырь. И они полностью этим письмам доверяют. (Письма эти настолько известны, что не имеет смысла здесь их приводить – вы найдете их в сотнях книг и публикаций в интернете, в любом исследовании или сборнике материалов о дуэли и смерти Пушкина.) Кое-какие «коррективы» вносят письма Комовского, недолюбливавшего Пушкина, он дает свою версию, в которой звучит мотив «Пушкин сам виноват», этот мотив в итоге проскальзывает и у Николая Языкова, и еще больше – у его брата Александра; вот Александр, получив версию Комовского, 13 апреля пишет в ответ свою оценку, исходя из того, что Комовский рассказал:
«Пушкину следовало просто уехать из Петербурга от всех этих подлецов. Этим он спас бы и себя, и жену; во всем виноват более он сам, нежели толпа холостых гвардионцев, с жадностью бросающихся на каждую женщину. Их можно извинить: они голодны!..»
При этом – убийцы Пушкина все равно остаются «подлецами». Но уже 20 апреля, после более тщательного изучения «писем» Тургенева (и, возможно, получения писем Хомякова к брату Николаю), позиция Александра несколько меняется:
«Есть ли у вас письма А.И. Тургенева? Я могу вам прислать с них список. Мне кажется, что эту историю лучше всего объясняют слова Пушкина, приведенные Далем: «Мне здесь не житье». Геккерн и все прочее только придирки, только удобный случай попробовать отделаться от жизни.»
Тургенев остается главным авторитетом. А когда Хомяков сообщает из Москвы Николаю Языкову (письмо от 14 апреля): «Мицкевич вызвал Дантеса на дуэль» – это вызывает неподдельный восторг у всех трех братьев (во всяком случае, у двух – реакции Петра Языкова мы не знаем из-за гибели его архива, но более чем логично предположить, что он разделял мысли и переживания Николая и Александра, братья всегда были «заодно», и, кроме того, он по характеру и мышлению был именно тем человеком, который мог даже лучше братьев оценить и постичь подлинную суть дуэльной истории Пушкина).
Вспомним еще раз и про то, что Александр всегда держал себя так, что это он влияет на брата Николая, а на самом деле жадно ловил каждое его слово и перенимал почти каждое его мнение.
Во-вторых, между первым и вторым письмом – дистанция от «немчурки», чисто Языковского словечка, одного из самых оскорбительных в его лексиконе (что уже немало говорит), до «пришлеца», слова Лермонтова.
Значит, стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» Языков уже получил – скорей всего, от Хомякова, который и от этого стихотворения в восторге, а чуть позже станет одним из самых горячих и преданных поклонников Лермонтова – и полностью разделяет взгляд Лермонтова. (Не без влияния того же Хомякова, быть может.) А может, получил и от Александра Тургенева, вместе с письмами. Во всяком случае, Прасковье Александровне Осиповой в Тригорское Тургенев послал стихи Лермонтова 10 февраля 1837 года, а в то время и отчеты о смерти Пушкина, и все, относящееся к откликам на его смерть, Тургенев отправлял сразу в нескольких копиях всем важным для него людям.
(И здесь, кстати, возникает еще один интересный и несколько загадочный момент. Письмо Тургенева Осипова получает 14 февраля, 16 февраля отвечает на него, и пишет, среди прочего: «…но к чему теперь рыданье!.. Вы угадали, что мне понравятся стихи и только такой человек, который хорошо знал поэта, мог их написать…» Она выражает не только мнение, что Лермонтов хорошо знал Пушкина и был посвящен в какие-то интимные, закрытые стороны дуэльной истории, но и уверенность – по контексту, даже по отсутствию запятой после «стихи», что подразумевает продолжение одной мысли, согласие с высказанной собеседником мыслью – что Тургенев думает точно также; больше того, что Тургенев определенно знает о какой-то «вхожести» Лермонтова в жизнь Пушкина; здесь есть, над чем задуматься и что заново исследовать и перепроверить; а если учесть, что Языков до конца
