Шрифт:
Закладка:
Да, какой-то разговор о сказках при этом был. Александр Языков сообщал позднее, что Пушкин показывал ему «несколько сказок в стихах, в роде Ершова», завершенную историю Пугачева («она недурна, кажется») и «историю рода Пушкиных». То есть, отказываясь от приглашения на свадьбу, Пушкин при этом допустил Александра Михайловича в свою творческую лабораторию, и Александр Михайлович это оценил: если прежде он весьма язвительно высказывается о способности Пушкина написать капитальный исторический труд (в письме Комовскому 21 апреля 1834 года «Пушкин, повидимому, важничает. Странно, как он успел так скоро состряпать историю Пугачева. Верно будет тра-та-та!» – и множество других высказываний), то теперь, хотя бы на время, он допускает, что она «недурна». Доверие Пушкина для него приятно.
Среди всего этого, фраза про «сказки в роде Ершова» всегда вызывала недоуменные вопросы. Единственная сказка, которую Пушкин написал в 1834 году – «Сказка о золотом петушке». К «роду Ершова» ее отнести сложно, хотя бы по достаточно мрачной и жесткой атмосфере (единственное сходство – что и в «Коньке-горбунке» и в «Сказке о золотом петушке» плохой царь гибнет – но и гибель их окрашена в совсем разные тона).
«Конек-горбунок» только что вышел, во время посиделки в Языково он еще не был опубликован. Жар-птица играет в нем такую же важную роль, как и в драматической поэме Николая Языкова – оба произведения создаются на один и тот же народный сюжет. Если возник хоть какой-то разговор о «Коньке-горбунке», то не избежать было и разговора о «Жар-птице», хотя бы, что «…мой брат как раз заканчивает вещь на тот же самый сюжет. Жаль, что его немного опередили…» Александр Михайлович всегда очень переживал за репутацию брата, за любую попытку усомниться в его заслугах первооткрывателя и первопроходца. Но – полное молчание. А Николай Языков потом обронит в письме к Пушкину странно звучащую фразу о своей «Жар-Птице»: «Я вижу, что этот род не может иметь у нас полного развития…»
Совсем вкратце – что последовало дальше. В мае 1836 года Языков еще очень надеется быть на свадьбе своей горячо любимой сестры Екатерины Михайловны с горячо любимым другом Хомяковым. Там, в Москве, как сообщает он в письме, он надеется лично передать Пушкину «Жар-Птицу». В нем еще живет оптимизм: «я был немощен и хил – поправлюсь и исправлюсь».
Новый приступ болезни рушит все его планы. Языков почти не может ходить, медлит и медлит в имении. Можно себе представить, как тяжело он это переживал. И Пушкин его ждет… Екатерина Михайловна, познакомившаяся с Пушкиным и очарованная им, пишет брату 15 мая: «…Весь вечер почти говорил об Вас и непременно обещал напоить Вас пьяными на свадьбе». Даже дату свадьбы чуть подвигают – планировали на начало июня, а происходит венчание лишь 5 июля. Но Николаю Михайловичу становится все хуже. И Пушкин покидает Москву. В конце мая он уже в Петербурге – и, узнав, что Николая Языкова на свадьбе не будет, в Москву не возвращается.
В итоге, мы обнаруживаем колоссальные расхождения в источниках: в одних воспоминаниях говорится, что Язвыков на свадьбу так и не приехал, и «от семьи» на свадьбе присутствует его брат Александр – как всегда, идеальный в роли «свадебного генерала», в других: что он и добрался до Москвы и даже вынужден был задержаться в ней, потому что ему было трудно сразу проделать обратный путь… Один вопрос: если Языков был на свадьбе, то почему он не сам, а через Александра (вместе со стихом об Алексее божием человеке, пересылку которого Языков сопровождает несколько странным комментарием) передал рукопись «Жар-птицы» Пушкину. Хотя, конечно, если Александр как раз отбывал в Петербург, а Николаю Языкову дорога до Петербурга уж точно была непосильна, а Пушкин, уже убежденный, что с Языковым на свадьбе не увидится, в Москву возвращаться не стал…
И Пушкин немедленно печатает «Жар-Птицу» в «Современнике» – первые семь сцен, насколько объем «Современника» позволяет.
Что это? Жест дружеского участия? Стремление поддержать тяжело болеющего друга? Знак примирения после жестких споров, какой должна быть современная сказка: я, видишь, принимаю твои взгляды, но и ты прими мои?..
Пушкин был щедр на участие, помощь и поддержку. Но в делах литературных всегда строг. (Тынянов убедительно показал, скольких трудов стоило Раичу и другим убедить Пушкина напечатать подборку стихов Тютчева в том же «Современнике» в том же 1836 году, а ведь в этой подборке были такие шедевры, как, например, «Silentium!»)
А Языкову – двери распахнуты, он идет «вне очереди», причем со сказкой, выстроенной в концепции, прямо противоположной пушкинской концепции сказки. По ходу дела Языков пеняет на себя, что сглупил, отдал послания Денису Давыдову и Петру Киреевскому в «Московский наблюдатель», который «все плоше и плоше» – Пушкин-то как раз в таком духе стихов и ждет, а Языкову предложить уже нечего, разве что: разумеется, обязательно ответит Вяземскому (с подтекстом, что уж это-то только для «Современника») – ответ затянулся до 1845 года.
Да и из письма следует, что Языков отправляет сказку не наобум – он отправляет знакомую Пушкину и ожидаемую Пушкиным вещь.
Пушкин часто самое для него важное выносил в самый конец письма, даже в посткриптумы: чтобы «последнее сказанное» вернее зафиксировалось в уме и памяти адресата. В конец письма он выносит вопрос об Алексее божием человеке – да еще с подчеркнутым «нужно». Для чего так неотложно нужно, почему и как? И как с общим текстом и смыслом письма увязывается цитата из Державина «Живи и жить давай другим»? Явный намек на что-то личное, скрытое от других, в их отношениях – почти пароль.
Словом, куда ни ткни – какая-то невнятица, недомолвки, почти прямые противоречия.
Эти противоречия разрешаются довольно просто, и невнятица развеивается, и «фигуры умолчания» исчезают, и картина выстраивается простая и стройная, если учесть всего один момент, на который никто не обращал внимания – и о котором я до сих пор помалкивал в надежде, что кто-то из внимательных читателей сам сообразит, в чем дело, и задаст вопрос: да что же автор, не видит,
