Шрифт:
Закладка:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
В «остервенелой» храбрости солдат, в «отчаянном везении» (3/81) русских в ту морозную зиму гитлеровский генерал чувствовал леденящую руку этого Бога. Об эпизоде чтения Гудерианом «Войны и мира» в Ясной Поляне Владимов писал:
Сходства с 1812-м годом, действительно, нет – и Гудериан его не находит, сопоставляя себя с Наполеоном, но, сидючи 26 дней в доме Толстого, невольно об этом думается (07.05.1993, FSO. AП).
И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцатьчетверками», а перед «безвестным Кошкиным»[476] из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки» (09.10.1985, FSO. АП)[477].
Гудериан в Ясной Поляне представлен в момент глубочайшего кризиса – сознания крушения, личного, идеологического и военного. Больной, несчастный человек, оставленный в полном одиночестве отступившими коллегами, самый победоносный генерал немецкой армии должен написать первый в своей военной карьере приказ об отступлении – о поражении:
Впервые его подпись – без имени, звания, должности – показалась ему как бы отдельной от него, чуждой всему, что он делал до сих пор, чем прославился. Просто человек, голый и беспомощный, – Guderian… (3/99)
Для Владимова образ Гудериана был попыткой продумать, прочувствовать и осмыслить войну глазами противника – «голого и беспомощного» человека в момент поражения. В подходе писателя, готовившегося в юности стать офицером, чувствовался старинный рыцарский код: врага не унижают, изображая его стратилатов гротескными и глупыми истериками, как было принято в советской литературе и как можно видеть, например, в киноэпопее лауреата Сталинской премии Михаила Чиаурели «Падение Берлина». Войну ведут достойно, и чем страшнее и отвратительнее враг, тем важнее уравновешенное и ясное сознание его силы и уязвимости. Только оно, как писал И. Серман, дает нравственный приоритет и вневременную победу:
Вам удалось посмотреть на войну с некоей общей, а не только русско-советской точки зрения, и это дало Вам, как писателю, огромные возможности видеть во все стороны света (10.09.1988, FSO. АП).
* * *
Второй образ одиночества в романе – командующий 20-й армией под Москвой генерал Андрей Андреевич Власов, защищавший столицу от Гудериана и других частей немецкой армии.
История Власова очень занимала Владимова со времен учебы в Суворовском. Я уже писала, что закрытый суд и расстрел Власова в 1946 году оставили в пятнадцатилетнем суворовце чувство неудовлетворенности и ощущение, что «может быть, не Власов, а власти хотели что-то от народа скрыть». Даже в юности ему казалось очень важным понять причины и обстоятельства этого немыслимого предательства.
Владимова очень раздражал – «так история не пишется» – факт замалчивания полной исторической правды в официальном дискурсе и военных мемуарах: маршал Жуков, многократно и похвально отзываясь о действиях 20-й армии под Москвой, ни разу не называет имени командующего[478]. Владимов всегда считал, что о роли в войне и предательстве генерала, но главное – о причинах появления самого феномена власовской армии необходимо говорить открыто. Решив включить в роман наступление под Москвой, Владимов понимал, что без образа Власова не обойтись, и начал читать доступные ему материалы, сохранившиеся газеты и мемуары немецких генералов, а также воспоминания коллег Власова по РОА. Важным источником был и оставался для него «Архипелаг ГУЛАГ» (17.11.1997, FSO. АП).
Особенно заинтересовал писателя тот факт, что приказ немецкой армии об отступлении был отдан за день до начала власовского наступления. Так как Власов знать о таком приказе не мог, это, по мнению Владимова, говорило «о бесовской интуиции, которая ему подсказала, что немцы воевать больше не могут, что-то такое с ними произошло, что он в этой метели распознал, почувствовал. Как будто ими вдруг одолела какая-то апатия».
Н.Л. Лейдерман верно отметил, что в образе Власова есть некая схематичность, не свойственная владимовскому перу[479]. Вероятно, причиной тому было отсутствие личных писем или воспоминаний самого Власова – живого прикосновения к его личности. Образ генерала в описании Владимова кажется привлекательным, народно-богатырским, почти «лубочным», что вызвало большое и понятное недоумение, недовольство и нарекания критиков и читателей. По словам Владимова, во время написания романа его интересовали власовские солдаты значительно больше, чем сам генерал. Он считал, что сам Власов попал в плен случайно, но сотни тысяч людей, перешедших на сторону врага, случайностью быть не могли[480]. Как писателю, ему было важно найти какое-то объяснение, хотя бы частично проникнуть в причины единственного в истории России феномена невиданного массового предательства. Почему пленные советские солдаты поверили Власову, согласившись перейти с ним на сторону врага и воевать против своего народа? Владимову казалось (может быть, идеалистически), что, если бы авторитет, притягательность генерала и доверие к Власову не были столь велики, солдаты предпочли бы скорее умереть от голода в немецком плену, чем воевать против своей страны. Это отражено в романе, когда, думая о Власове и его солдатах, Кобрисов проецирует ситуацию на себя и своего ординарца:
Никогда не подвергая такому испытанию, Кобрисов тем не менее отчего-то уверен был, что, позови он с собою Шестерикова, тот пойдет, не спрашивая ни о чем, ну разве что – взять ли диск запасной к автомату (3/210–211).
Владимов считал роковой и непростительной ошибкой Власова, за которую тот расплатился жизнью и честью и остался в памяти народа предателем, – его обреченный на провал союз с бесчеловечным гитлеровским режимом: «Он… был игрок, а стал игрушкой» (3/211). И, как писатель объяснил позднее, написав: «…минута его решимости и час безволия определили судьбу Москвы» (3/181), – он почувствовал, что генерал Власов, как литературный персонаж, был для него исчерпан[481], и больше писать о нем не хотел.
В размышлениях «бывшего террориста» Кобрисова звучит понимание, что каждый генерал на той войне и при том Верховном мог бы оказаться перед выбором, который пришлось сделать Власову. Попав в 1942 году на Волховский фронт и командуя 2-й ударной армией, оказавшейся в окружении, Власов ясно понимал чрезвычайную трудность своего военного положения. На многочисленные попытки его и генерала (впоследствии маршала) К.А. Мерецкова убедить Ставку, т. е. Сталина, послать Власову подкрепление или разрешить планомерное отступление, приходил отказ. Летом 1942-го армия попала в
