М. А. Колеров

Старый друг С. Н. Булгакова (1871–1944) по его студенческим 1890-м годам в Московском университете, где Булгаков учился на юридическом факультете, М. О. Гершензон (1869–1925), бывший с 1893 по 1901 год личным секретарем историка профессора этого университета П. Г Виноградова, пронес внимание к трудам и личности Булгакова через всю свою творческую жизнь. Вершиной их творческого сотрудничества стало совместное участие в сборнике «Вехи» (к участию в котором Булгакова пригласил именно Гершензон). Основой их взаимного доверия была юношеская искренность, когда они выяснили взаимные согласия и разногласия, сошлись в пристрастии к марксизму[1044], а затем разошлись в пристрастиях религиозно-конфессиональных. «Еврейский вопрос», очевидно, был выяснен между ними с первых же лет знакомства[1045], несомненно, под особым влиянием «Национального вопроса в России» В. С. Соловьева. Собственное наследие Булгакова дает достаточно общедоступного и хрестоматийного материала по исследованию булгаковских интерпретаций «еврейского вопроса», хотя несомненно, что далеко не все относящиеся к делу тексты (особенно из повременной печати) известны и введены в научный оборот[1046].

Когда Гершензон умер, о. Сергий Булгаков, уже высланный из советской России, написал его вдове 12 (25) апреля 1925 года в Москву: «Христос Воскресе! Дорогая Мария Борисовна! Давно испытываю потребность подать Вам свой голос, послать благословение, сказать, как я с Вами в постигшем Вас горе. Я искренно любил и уважал его и, кроме того, привык чувствовать себя благодарным ему в течение всей своей жизни, за которую видел столько горячей к себе любви, ревнующей, верной, преданной. Мне трудно и скорбно, что я не могу о нем молиться как о своем духовном сыне или хотя единоверце, т. е. за литургией, но молюсь о нем, как можно. Храню благодарную память о наших последних встречах, особенно в Даниловом[1047] монастыре. Мы настолько сверстники и вместе прожили жизнь, что вместе с ним уходит в могилу уже и кусок моей жизни». Поэтому так важны именно суждение и свидетельство Гершензона об участии Булгакова в общественной судьбе «еврейского вопроса» на излете Гражданской войны в России, как известно, идеологически и исторически неразрывно связанной с ярким участием русского еврейства в революционной борьбе и установлении советской власти на стороне красных, со страдательной и в целом неудачной борьбой русских евреев на стороне белых. Русским евреям пришлось разделить наибольшую часть морально-исторических претензий русского общества к красным, не говоря уже о взрыве идеологического и бытового антисемитизма в стране, где во власти и политической оппозиции резко увеличилось присутствие евреев, более не ограниченных ни чертой оседлости, ни государственной церковностью.

Гершензон писал Льву Шестову 13 января 1923 года из германского Баденвейлера, где был на лечении, о своих хлопотах за Булгакова перед одним из всемогущих большевистских вождей, председателем Московского совета, членом Политбюро РКП(б) Л. Б. Каменевым, перед которым хлопотали многие: «…прошлой осенью, решил я пойти к нему и начисто поговорить о возможности для С. Н. Булгакова вернуться в Москву. Я знал из письма С. Н. и от Маруси [Булгаковой], что он все время держался в стороне от политики; но К<аменев> не слушал моих уверений; в конце концов он заявил: разве вы не знаете, что Б<улгаков> написал призыв к еврейским погромам, который был расклеен во всех городах Крыма? Я ответил, конечно, что это возмутительная ложь, что Б. на это не способен; а он мне: сам Родичев подтвердил этот факт в заграничной газете, и Б. ведь не опроверг»[1048]. Как будет подробно сказано ниже, к выяснению этого факта идейно-политической биографии Булгакова уже осенью 1920 года был привлечен и соученик М. О. Гершензона по семинарию П. Г Виноградова на историко-философском факультете Московского университета, близкий знакомый Булгакова с 1890-х годов[1049], адвокат, защитник М. Бейлиса на процессе по делу о ритуальном убийстве А. Ющинского (1913), масон, либеральный политик, посол Временного правительства и белых правительств во Франции В. А. Маклаков (1869–1957), бывший непосредственно в ходе инкриминируемых Булгакову событий во врангелевском Крыму.

Авторитетный исследователь «еврейского вопроса» в России и русской эмиграции О. В. Будницкий указывает, что о погромных проповедях Булгакова в Крыму и о том, что они даже расклеивались на стенах в виде прокламаций, действительно было подробно написано в эмигрантской печати в конце октября 1920 года, но вскоре опровергнуто другом Булгакова. «По газетным сведениям, – писал в “Еврейской трибуне” известный публицист Бор. Мирский (Миркин-Гецевич), – С. Булгаков, проживая в Крыму, принимает активное участие в антисемитской, попросту даже погромной агитации; философ и священник, ученый и монах, писательским авторитетом и клобуком подкрепляет черное дело чиновников Освага, ретивых полицмейстеров и темной, злобствующей, без вины виноватой площадной черни. Писатель, вдумчивый и умный, философствующий, ставший антисемитом. от этого нельзя отмахнуться. Булгаков в российских условиях фигура значительная, идеологическая, и его внезапный антисемитизм нужно выделить из всей группы однородных явлений, именуемых на юге России “общественным антисемитизмом”. Булгаков стоит совсем особняком; его нынешний антисемитизм, – дикий, безобразный, выявляющийся, по газетным сообщениям, чуть ли не в церковной санкции еврейского истребления, – тоже особенный. После “На пиру богов” – уличная погромная агитация на севастопольских стенах.» На страницах той же «Еврейской трибуны» в защиту Булгакова в частности и русской церкви вообще выступил А. В. Карташев: «К сожалению, – писал он, – в число проповедников погромов впопыхах записали профессора, ныне священника С. Н. Булгакова. Мог ли ученик и продолжатель словом и делом В. С. Соловьева стать автором погромных прокламаций? Для меня ни на минуту не было сомнения, что это обычная неграмотность информаторов в вещах по существу им непонятных. Булгаков стал монархистом. Это явление для соловьевца-теократа ничего странного в себе не заключает. Пошлая связь монархизма с антисемитизмом во всяком случае неприменима к такому благородному, вершинному достижению русской культуры, каким рисуется личность С. Н. Булгакова». Карташев допускал, что на почве монархизма мог вырасти «даже своего рода антисемитизм». «Но только высокоидеологический, в форме религиозного антагонизма или культурной борьбы идей, и уж никак не в пошлой, грязной и глупой форме погромной агитации. из С. Н. Булгакова сделали карикатуру глупого погромщика, расклеивающего смрадную дичь по заборам Севастополя. Такого рода невежественное, непродуманное смешение всякой монархической идеологии с погромностью не способствует объективному выяснению истины и утишению политических и национальных страстей. Церкви всегда были глубоким культурообразующим фактором в чеканке национальных типов и государственных организмов. Русская церковь никогда не была антисемитской.»

Каково было содержание «прокламаций», принадлежавших перу Булгакова, и можно ли было в них усмотреть призыв к погрому, судить