Организовал промысел на местную водоплавающую птицу — нырков. Мясо у них, правда, препротивное, пахнет рыбой, но после концентратов и консервов идет за милую душу. Теперь мы готовим архиерейскую уху. Сначала варятся утки-нырки, а потом в этом бульоне рыба. Уха действительно божественная.

Через неделю заканчиваем работы и едем домой. Теперь наш лагерь на Ивделе кажется родным домом. Мечтаю хоть одну ночь поспать не в мешке, а в вагончике, в своей люльке. И чтобы постель сухая, и настоящие простыни, и подушка не надувная… Скоро потребую кофе со сливками в постель и запрошусь к маменьке под крылышко. «Не пускай пузыри, Василий», — любил в таких случаях говорить Грач. Как он там, мой Грачик, поживает? Как ребята? Без них мне ой как худо… Мироныч связывался с лагерем по рации, ему сказали, что трубы до сих пор не пришли из Челябы. Может, врет, чтобы нас не расстраивать. Что же они там делают? Если действительно до сих пор нет труб, то на подсобных они сидеть не будут. Мироныч говорит: «Вернемся, возьму тебя и твоих дружков в отряд. Там сейчас работы всем хватит. Готовят дюкер. Будут протаскивать две нитки».

13

Завтра в Ленинград возвращается Лева Вишневский, а Лозневой так и не поговорил с ним. Как же все будет дальше? Тогда, в первую их встречу в Ивделе, Олег Иванович увидел Леву, натянутого, как струна, готового ко всему, и принял прямой, отчаянный Левин взгляд, протянул руку.

Но то не было примирением, даже временным перемирием, просто их нелегкий мужской разговор отдалялся. Лозневой сам сделал это, неожиданно передумав давно решенное.

Он начал говорить о делах. Но не так, будто бы между ними ничего не случилось, а подчеркнуто сухо, только о деле, Лозневой дал понять Вишневскому, что отныне между ними никогда не может быть тех отношений, какие были раньше, никогда. Лозневой знает, что глупо, старомодно ревновать. И все же ничего не мог поделать с собою. Как только вспоминал о Леве и Рае, он переставал понимать себя. В деловом разговоре Лозневой сразу отстранил Вишневского от себя на то расстояние, с которого ему будет честнее и легче начать их главный разговор. Олег Иванович знал, что от этого разговора почти ничего не зависит, и все же он нужен, потому что, кроме них троих, есть еще и дети. И их-то они должны оградить…

Лева понимал, что в разговоре о детях, их детях, он не имеет права ни предлагать что-либо, ни советовать. Поэтому, когда Лозневой спросил у него, что он думает о детях, Лева ответил:

— Как решит мать, так и будет.

Он так и сказал «мать», а не «Рая», потому что боялся ранить этим именем Лозневого. И все же Олега Ивановича обидел его ответ, и горячий туман поплыл у него перед глазами.

— А меня в расчет вы уже не берете?

Темные Левины зрачки вздрогнули за стеклами очков, и он распрямил свои сутулые плечи.

— Сказал потому, что право выбора, с кем жить детям, остается за их матерью… и за самими детьми.

Лева уже овладел собою и произнес фразу четко, экономно, как он умел это делать во всех деловых разговорах.

— Уже и права знаете! — взорвало Лозневого. — Все порешили.

Лева промолчал, но глаз не отвел. Очки его блестели дерзко, да и сам он напружинился, готовый ко всему.

Лозневой смотрел в лицо Вишневскому, потом опустил голову. Он не пожалел, что разговор начался так круто. «Мы не на дипломатическом рауте. Пусть знает». Олег Иванович чувствовал, как где-то в самой глубине его существа вскипают обжигающие обида и злоба против этого человека. То, что копилось в нем эти месяцы, в чем он не хотел себе признаться и что постоянно прочь гнал от себя, теперь вдруг рванулось наружу. Лозневой удержал себя на месте, хотя готов был каждую минуту сорваться со стула. Свинцом наливались ноги и руки, прижимало к креслу, словно испытывал перегрузки, какие бывают при взлете самолета. Жаркий туман уже проходил. Он стал различать предметы: сначала тупой закругленный угол стола, потом шкаф, забитый папками и кипами чертежей, и наконец выплыло острое, напряженное лицо Левы. Тот сидел на стуле перед ним, неестественно прямой, сцепив сухие тонкие губы, и смотрел все так же открыто и твердо перед собой.

Теперь, когда Лозневой погасил в себе неожиданную вспышку злобы и мог говорить почти спокойно, он вдруг понял, что говорить-то им больше, собственно, не о чем. Зачем же он так рвался к этой встрече? И рвался не он один, рвался и Лева. Из-за нее приехал в эту командировку на Север. Ведь группу проектировщиков мог привезти любой другой сотрудник института. Но приехал именно Лева.

Неужели, чтобы все это понять, им, двум мужчинам, нужно было только посмотреть друг другу в глаза и разойтись?

Лозневой понимал это, во всем отдавал себе отчет и сейчас хотел одного: чтобы все быстрее окончилось, развязалось. С Левой ему больше не о чем говорить. Они могут подняться и разойтись.

Теперь Лозневому нужно увидеть Раю, и тогда он, может быть, разрубит узел. Надо увидеть, глянуть ей вот так же в глаза, пусть она ответит. Или пусть молчит, он увидит все сам. Но ему надо обязательно заглянуть в ее глаза, и он вдруг почувствовал в этом такую неотвратимую потребность, что захотелось сейчас же все бросить и, не возвращаясь в лагерь, прямо из Ивделя лететь в Свердловск, а оттуда в Ленинград.

Несколько секунд он боролся с искушением поднять сейчас же трубку телефона и позвонить начальнику аэропорта. Завтра бы он мог быть в Ленинграде.

Но это было минутное затмение. Он уже давно научился сдерживать себя, отметать неразумное. Ему больше не надо волноваться на этот счет. Он не встанет, не побежит. Будет все в пределах нормы, как это принято у серьезных людей.

Лозневой глянул на Леву. Тот сидел по-прежнему перед ним все в той же позе, словно проглотив аршин.

Олег Иванович поднялся. Тут же поспешно встал Лева.

— Скажи Рае, что к концу месяца буду в Ленинграде, там все решим, — помолчал и добавил; — Насчет ребят и прочего.

14

Всю долгую осеннюю ночь по железным крышам узких голубых вагончиков лагеря газовиков барабанил дождь. Не прекратился он и