Шрифт:
Закладка:
Она хочет его зарубить. За десять, двадцать, сто грехов, двадцать, сто, тысячу преступлений и медленных, сладострастных увечий она хочет почувствовать, как ее меч вонзается в его плоть, хочет увидеть, как он сгинет от Божественного света ее иероглифов.
За мать.
За Юэна.
За себя. За все несбывшиеся версии Эньи Макколл, которые могли бы существовать, за жизни, которые они могли бы прожить, за любовь, которую они могли бы испытать, если бы не он.
Действие/бездействие. Понимание/непонимание.
Два самурая на склоне холма, под дождем. С неба льет как из ведра.
Все ее стратегии оказываются пустышками. Путь подвел ее.
Внутри нее Пустота.
Она вырывает разъем из катаны. Иероглифы исчезают, превращаясь в ничто. Она подносит меч к своему лицу. Край клинка касается носа. Острый, как слово Божье.
С криком, который никто не сумел бы расшифровать, она швыряет меч далеко от себя, прочь от вершины горы. Он кувырком летит вглубь Мигмуса. Свет, взявшийся ниоткуда и отовсюду, озаряет клинок, пока тот не теряется в пустоте.
Энья поворачивается к отцу. Закрывает глаза.
Она снова вспоминает, как отец жестоко издевался над ее братом, над нею, над их матерью – всей семьей. Видеть эти воспоминания невыносимо, их прикосновение обжигает, как желчь, и все же она их собирает, обнимает. И принимает в себя. Она произносит три слова. Каждое из этих слов стоит Энье больше, чем что-либо когда-либо стоило ей за всю жизнь. Отчуждение и разлука с матерью, потеря работы, расставание с Солом, незапланированная беременность, мщение во имя Детей Полуночи – ничто из этого не сравнится даже с толикой цены любого из трех этих слов: «Я тебя прощаю».
Это не полное прощение. Это всего лишь три слова прощения, и ей потребуется вся оставшаяся жизнь, чтобы превратить их в нечто большее, но для начала сойдет.
Она открывает глаза.
Сланцевый трон опустел.
Средоточие тьмы, которое она ни за что не смогла бы продемонстрировать кому-то из любимых людей, раскалывается сверху донизу, словно его пронзает молния. Шкатулка с древними печалями распахивается, подставляя содержимое свету. Твари, что роились и размножались внутри, пронзительно вопят и умирают.
Маленькая девочка в свадебном платье из коричневатой тафты выходит из-за каменного трона. Энья опускается на колени, манит ребенка к себе. Девочка застенчивая и угрюмая, но все же любопытство превозмогает легкий страх, и она приближается.
– Я пришла, чтобы забрать тебя отсюда. Тебе больше не нужно здесь оставаться.
– Я не хочу уходить. Мне тут нравится.
– Правда? А что тут есть хорошего?
– Я.
– И тебе действительно это нравится?
– Нет. Но я не хочу возвращаться. Не заставляй меня вернуться. Я не вернусь. Ты меня не заставишь. Это мой дом. Мой. Зачем ты сюда приперлась и все испортила, испоганила все веселье, сделала таким ужасным? Ну кто тебя просил приходить и что-то менять? Почему ты хочешь меня забрать отсюда, если я не хочу уходить?
Энья долго смотрит на ту, кого всегда считала своим Антагонистом: на девочку, ребенка в женском платье. Она ошибалась. Архив доктора Рука ошибался. Дети Полуночи ошиблись. Ее враги сказали правду. Здесь не было ничего, что могло бы противостоять ей. Если какой-то Антагонист и существовал, он прятался внутри самой Эньи.
Энья раскрывает объятия навстречу маленькой девочке. Девочка принимает приглашение, сама разводит руками, отвечая на ласку. Энья прижимает ребенка к груди, крепко обхватывает, защищает, заточает в объятия, словно в темницу.
– Тебя не должно здесь быть, – шепчет Энья. – В моем мире для тебя найдется место. И время тоже.
Ребенок кричит и пытается вырваться: нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
Но Энья не отпускает. Она прижимает ребенка к груди. Девочка бьется о нее головой снова и снова, опять и опять, пытается высвободить руки, чтобы ударить и поцарапать, вертит головой, чтобы укусить. Но Энья не отпускает.
И чувствует, как что-то меняется, ощущает, как формы человеческого тела плавятся и текут, как оно преобразуется. Она кричит; в ее объятиях змея. Но не отпускает. Змея извивается, раздувается. Энья прижимает к груди какое-то невероятно огромное и умопомрачительно мерзкое насекомое. Но не отпускает. Насекомое превращается в химеру из шипов, клыков и игл, как у дикобраза, которые терзают плоть. Энья кричит, из тысячи проколов течет кровь.
И все равно не отпускает. Ребенок преображается: раскаленный добела слиток железа; колонна сухого льда; осязаемая вспышка молнии. Энья не отпускает. Ее рвут когтями, жгут кислотой, обжигают ноздри мерзкими и ядовитыми парами, превращающими легкие в пузыри гноя; проказа разъедает ее пальцы, грудь и лицо, покрывая их гнилостными нарывами; опарыши и долгоносики вылупляются в ее животе и проедают себе путь к свету и воздуху; она обнимает клыки, жало, яд и мор и не отпускает; пятая, пятидесятая, пятисотая и пятитысячная трансформация позади, а Энья все равно не отпускает.
И в конце концов все изменения прекращаются, в кольце ее рук лежит нечто серебристое, мерцающее – словно эмбрион, и новорожденное дитя, и малыш, и красивая женщина, и престарелая карга, все сразу, состояния меняются, мелькая, все они преходящие и нематериальные. Энья держит серебристое, ослепительное нечто. Оно скользкое на ощупь, более гладкое, чем стекло. Оно струится по ее пальцам, как ртуть.
Она прижимает его к животу.
– Да! – кричит она, когда ртутное нечто проходит сквозь плоть живота, чтобы упокоиться внутри. – Да…
Подземные толчки сотрясают гору фагусов. По сланцевому трону сверху донизу бежит трещина, продолжаясь через сплавленные, окостенелые тела фагусов. Мигмус снова сотрясается; гора со скрежетом раскалывается. Куски фагусов кувырком летят по крутым склонам. Вся зыбкая груда стонет и начинает оседать. Воображаемая структура Мигмуса раскалывается на части. Третий залп подземных толчков заставляет Энью схватиться за сланцевый трон. Окружающая гору стена из плоти и костей разваливается; пролеты и тросы ломаются и лопаются; похожее на мясо вещество, из которого они сделаны, разделяется на лохмотья
