ту самую аллею в парке, где соберутся любители повздыхать и поахать.

Я вспомнил, как Светозар угодил на птичьи похороны, и пошел — это все-таки было лучше, чем петь в хоре.

Там уже собрались чувствительные натуры, они сидели на траве вокруг лавочки, на которую взобрался выступающий. Он рассказывал о совершенно неповторимом восходе в горах, и все восхищались.

Потом слова попросил другой оратор.

— Красота природы неоспорима, — начал он, — но я расскажу об иной, несравненной красоте. Слушайте, поскольку я видел воистину прекрасное и удивительное. Может быть, никто из вас этого никогда не увидит.

Лицо у него было настолько серьезное и вдохновенное, что даже я без тени сомнения приготовился слушать.

— Это было много лет назад, светлым утром. Я шел по тропе мимо садовых изгородей и думал о красоте цветущего луга. И вдруг услышал голос женщины. Она стояла на ступеньках высокого крыльца и звала своего любимого. Мы подходили к крыльцу с разных сторон, но его она видела, а меня нет, потому что тропа делала поворот. Я же увидел ее сквозь листву и остановился, пораженный ее красотой. Но еще больше я был поражен тем, что узнал ее. Это была Посвященная.

— Посвященная? И звала возлюбленного? — раздались недоверчивые голоса.

— Да! Она повторяла его имя, она сбежала к нему с крыльца и потеряла свой прозрачный шарф, подобный утреннему туману. И он тоже побежал ей навстречу. Он был одет, как все мы, но на его лице я увидел странное изумление. Он даже не обнял ее сразу, а только осторожно прикасался пальцами к ее лицу и волосам. И я понял, что душа его полна тончайшей поэзии.

— Ты видел Пришельца, которого дождалась Посвященная! — зашумели в толпе. — Этого действительно никто из нас никогда не увидит, потому что этого не бывает!

— Один раз за вечность это может случиться! — воскликнул оратор. — И это случилось! Я помню светлое золото ее волос, и зеленый шнур, перехвативший их, и даже то, как на руке пришельца блеснуло что-то, похожее на чешуйчатую цепь из темного металла. И я скрылся, потому что есть вещи, которых не должен видеть никто.

Этот чертов очевидец видел разведчика с амулетом! Но почему же много лет назад? И что за неожиданные страсти между разведчиком и Посвященной? Ни Ингарт, ни Светозар вовек бы себе такого не позволили.

Я пытался увязать между собой все эти странные сведения и не заметил, как и кому удалось угомонить толпу. Когда же я опять включился в происходящее, все лица были благодушны и все взоры — чувствительны. Вот только оратор на скамейку уже залез другой.

— Я не стану оспаривать тебя, Иллаль, — сказал он, — потому что если ты видел прекрасный сон, то и этого достаточно, чтобы поделиться своей радостью с нами. Одно только странно — однажды и я видел загадочного незнакомца с браслетом на руке. Это не цепь, Иллаль, это блестящий браслет — во всяком случае, мне так показалось. Но в этой истории совершенно нет ничего возвышенного, лишь странное и необычное.

— Тебе, пожалуй, не следует рассказывать эту историю, — ответил Иллаль. — Ведь мы собрались сюда, чтобы поговорить о прекрасном.

И тут Иллаль как-то странно оглянулся. И еще несколько человек оглянулись.

— Не бойся, друг, — сказал стоящий на скамейке, — в моей истории нет ничего, что можно истолковать неверно, во вред кому-нибудь из нас.

— О каком вреде ведешь ты речь? — раздался голос из толпы.

И от голоса этого все шарахнулись.

Ну, шарахнулись — это я, пожалуй, перегнул. Этак аккуратненько отстранились, освободив ему в толпе побольше места. Кое-кто даже потопал прочь, мурлыкая песенку.

Тот, кто спросил, ничем от прочих не отличался. Был он строен и красив, с ухоженным лицом, с густыми волосами, возраста неопределенного. Вот только взгляд его был не беспокойным, как у остальных, а твердым и даже чуть насмешливым.

— Я говорю о том, что не соответствует высшим критериям возвышенного и может огорчить грубым натурализмом, — не растерялся тот, на скамейке. — А ведь величайший вред, который можно принести каждому из нас, — это разрушить царящие в его душе идеалы. Разве я не прав?

— Ты прав, и я рад, что ты придерживаешься такого мнения, — миролюбиво заметил спросивший. Затем он оглядел всех и молча вышел из толпы. Его проводили взглядами.

— Пойдем, — сказал своему товарищу Иллаль. — Пожалуй, на сегодня хватит с нас возвышенного.

— Нет, пусть говорит! — внезапно оживилась толпа. — Мы слушаем. Пусть расскажет.

— Но это будет не о прекрасном!

Все заулыбались, кое-кто переглянулся, и я впервые увидел на лицах то, чего увидеть здесь никак не ожидал, — лукавство.

— Говори! — крикнули несколько голосов.

— Ну так слушайте. А Иллаль пусть намекнет мне, если ему покажется, что пора вспомнить о возвышенном.

Тут оратор обвел взглядом окрестности с высоты своей скамейки. И, не заметив, видимо, ничего подозрительного, начал.

— Это случилось много лет назад. Неважно, когда. Вы поймете, что я имею в виду, когда дослушаете мой рассказ до конца. Я договорился о встрече с очаровательной девушкой, которая, к сожалению, не стала моей женой. Мы желали послушать пение сумерки-услаждающей-птицы и встретить рассвет на берегу озера, чтобы совершить ритуал в честь хранителей города. Поскольку все мы, здесь присутствующие, хоть раз в жизни да бегали с кем-нибудь утром на берег, оправдываться не буду. И вот, когда стемнело, я вышел из дома и направился к месту встречи. Но я немного задержался и решил укоротить путь. Тогда я жил возле площади Сладостных Разлук. И чтобы попасть на берег, я должен был обойти Приют Небесных Детей.

— Ты мог бы и не называть его, — сказал Иллаль. — Все мы знаем, где площадь и где озеро.

— Да, ты прав, друг. Больше я ни разу и не назову его. Я решил спрямить путь. Вы скажете, что это невозможно. А я вам отвечу, что воспитанники постоянно проделывают в ограде лазы, ходы и просто дырки. И я знал об одном таком лазе. Со стороны улицы его закрывает ствол сухого дерева вместе с ветвями, и там очень трудно протиснуться. А если незаметно прокрасться через территорию, я мог выйти к другому лазу — теперь его заделали. И вот я торопливо шел к сухому дереву, стараясь не отрываться от