И ещё я в шахматы играла, сама с собой, как дед. С детства все фигуры знала, у нас такой специальный шахматный столик был и книги по шахматам. Целая полка. Вот я и начала оттуда партии учить. Я думаю, что на первый разряд я точно тянула тогда, без дураков.

А тут в школе у нас соревнования по шахматам объявили, я никуда не записывалась. Не знаю почему. Наверное, всё потому же. Но все пришли болеть за своих, и я тоже. От нашего класса один мальчик играл. Играть он не умел, фигуры переставлять умел, но, видимо, очень хотел уметь играть. Он проигрывал. А мне обидно стало за класс, да и его жалко стало, сидит, красный, как рак. А позиция — нормальная! Мат через три хода можно сделать легко и красиво, но это, конечно, не очевидно так сразу. Все болеют, переживают, дразнятся заранее, толкаются вокруг. Я ему потихоньку и стала подсказывать. За спиной его встала, наклонилась, как будто рассматриваю, и шепчу потихоньку. Никто не услышал. Всего три хода подсказала, четвёртый он и сам догадался. Выиграл. Прошел в следующий тур.

После школы он меня догнал, поблагодарил, хоть и стыдно ему было, но за класс зато не обидно же. Потом и спрашивает, в каком я кружке занимаюсь, ему тоже, мол, туда надо. Короче я его стала учить играть в шахматы, насколько сама уже могла. Тут я серьёзно начала всё изучать, смысл появился. А если ты — тренер, так уж будь любезен, как говориться. А сама играть я не лезла никуда. На соревнования меня было не вытащить ни за какие коврижки. Короче, второй тур областных соревнований он прошел, а на третьем срезался. Глупо срезался, не заметил явную подставу, говорил. Но он и тем был доволен.

Так и стали мы с ним играть в шахматы, даже после уроков оставались. Подружились. Потом гуляли в сквере около Дворца Пионеров, я стихи читала. Он мне про всякую фигню рассказывал. Я ему книги из своей библиотеки приносила почитать интересные. Он меня рисовать учил, он очень хорошо рисовал. Даже мой портрет нарисовал по памяти. Я там очень красивая получилась, рисунок я храню. Валерка, его Валерой звали, хотел в художественное училище поступать, готовился много. В Свердловск или в Пермь хотел ехать. Мечтал всё об этом. Рисовал много. Сидим в парке на скамейке, а он всё подряд рисует, я стихи читаю. Листья желтые собираю. Шахматы он так и забросил, не пошло у него это дело. Так два года и просидели рядом, прогуляли, прорисовали, пока кто-то из учителей на нас моим предкам не накапал. Нам уже семнадцать было. Но мы были совсем невинные желторотики. Дети. Но уже влюблённые друг в друга. Не знаю, насколько это было настоящим чувством, но мы скучали, когда нас родители на лето развозили в разные стороны, по вечерам, когда никто не слышит, перезванивались.

Дети. Смешные и наивные.

А потом в десятый класс пошли, ноябрь уже был. Холодно. Мы с ним иногда в какой-нибудь забегаловке сидели, пирожные ели и немного целовались. Незаметно чтобы было. Тут на нас и капнули, увидел кто-то. Отец в крик, мать не орала, но точно, что не приветствовала эту дружбу. За мной слежку установили, его сразу в другой класс, потом и в другую школу перевели.

Колесо спустилось вниз и Жанна смущенно улыбнулась: «Ну вот и всё. Приехали что ли?»

— Подожди, сиди, я ещё оплачу, покатаемся, куда спешить, — Ларик понимал, что в таком состоянии оставить её одну — это убить котёнка. Служитель понятливо кивнул, спрятав синенькую в карман, что ему — жалко? Побольше бы таких парочек.

Немного подождав, сглотнув нервный комок, Жанна снова заговорила

— Если бы они тогда ничего не делали, возможно, мы и сами по себе разошлись бы как-то. Он бы уехал учиться, я, возможно, тоже. Хотя вряд ли бы меня куда-то отпустили, да и я сама с моей закомплексованной вконец психикой вряд ли бы решилась «на люди» показаться. А Валерка был свой, привычный. Я понимаю, что для родителей это самый «опасный» возраст. Ромео, блин, с Джульеттой.

Валерка, он в чём-то был абсолютно безбашенный романтик. Другое видение мира у него было. Может быть, поэтому он и считал меня красивой? — Жанна улыбнулась смущенно. — Так и говорил, что я — очень красивый человек. И ещё взыграло наше оскорблённое чувство собственного достоинства, на котором потоптались все, кому не лень. И обстоятельно так потоптались.

Короче, в один прекрасный момент мы с ним решили бежать. На Дальний Восток, чтобы подальше ото всех точно быть. Деньги дома у нас всегда лежали в одном месте. Ещё и копилку свою, забитую красными в основном бумажками я разбила. Валера тоже деньги у родителей отполовинил. Ну, украли мы их, получается, что уж тут? Записки, дурачки написали. Но всё-таки нас не поймали сразу. Для отвода глаз мы уехали в Свердловск на автобусе сначала, а уж там сели на поезд. Следы заметали. Боня и Клайд доморощенные. Купили себе билеты в мягкий вагон, купе на двоих. Ну и всё. Я была очень счастливая, и он тоже. Мы чувствовали себя очень взрослыми и умными. Есть ходили в ресторан. Вот о чём думали? Хотя всё равно на нас эти, как их …

— …ориентировки?

— Да, ориентировки, разослали. Нас в Иркутске сняли с поезда. Допросили и на самолёте с сопровождением домой вернули. Вот и весь мой медовый месяц. Пять дней. В самолёте Валерка мне твердил, что никогда меня не оставит, и что ничего с нами сделать теперь они не могут. Мы же, как муж и жена, теперь. Смешной. Всё время за руку меня держал, чтобы я не боялась. А я и не боялась. Он же меня любил? В аэропорту нас в разные машины сразу рассадили… И больше… я его никогда не видела. Спустя два года узнала, что они уехали из Челябы. Вроде в Пермь, — Жанна замолчала разглядывая появившийся снова рядом с ними рыжий ствол сосны с обломанными сухими сучьями.

— И что дальше?

— Что? Ничего. Я через несколько недель поняла, что Валерки в городе нет, иначе бы он обязательно бы нашёл меня. Я сама ничего не смогла узнать про него. Я есть отказывалась. Уши затыкала и глаза закрывала, если отец со мной пытался говорить.