— Раскройся, Мария! — в своей сухой ладони она почувствовала нежную ладонь Нины.

— Сейчас ты пойдешь в глубины своей памяти, — услышала Смолина голос Сиджы уже над своей головой. То ли он подошел ближе, то ли это был обман восприятия из-за чего-то, так похожего на обморок. Теперь Анна слышала его голос как бы у себя в голове. — Расслабь тело, отпустите мысли… Следуй за моим голосом, Мария…

«Я не Мария» — хотела сказать Анна. Точнее, она не хотела это сказать, но губы как будто сами шевелились, в попытках произнести имя.

Она снова оказалась в комнате родителей — Смолина сразу узнала старый раскладной диван, шкафы с антресолями, желтые шторы на окнах.

У окна, спиной к Ане, стоял отец. Он что-то делал руками на подоконнике, но за его спиной Смолиной было не видно что именно. Дверь за спиной Анны захлопнулась.

— Красивый цветок, — произнес отец, не оборачиваясь.

Аня застыла посреди комнаты. Отец повернулся к ней. В руках он держал горшочек с фиалками. Тоненький стебелек, едва опушенный прозрачными волосками, на котором покачивалась аккуратная чашечка, увенчанная пятью лепестками. Это был ее цветок. Ее и ничей больше.

— Ты говорила, что я уделяю тебе мало внимания? — отец прошел к дивану и сел, держа цветок в руках. Он похлопал ладонью по месту рядом с собой. — Садись.

Аня завороженно села рядом.

— А что если мы с цветочком немного поиграем? — лукаво спросил отец. Глядя Ане в глаза, он провел пальцем по тонкому стеблю, туда, где находилось нежное соцветие. — Ты же не против, Аня? Ты не обидишь папу отказом?

Аня не в силах была пошевелиться. Ее мышцы одеревенели. Она смотрела на отца, словно мышь на кобру, загипнотизированная его взглядом. Взгляд парализовывал волю. Казалось, он проникал гораздо глубже, чем это было дозволено, раздевал, снимая покровы тайны, грубо прикасаясь к чему-то очень нежно-детскому, проникая внутрь, словно острый нож.

— Ты же хочешь быть хорошей девочкой?

Отец пододвинулся к ней вплотную.

— Это останется между нами, верно? — прошептал он.

Она увидела ладонь отца, которая сжалась в кулак. Аня сама сжалась, как цветок. Но отец не собирался ее бить. Он разогнул указательный палец, облизал его и посмотрел на Аню.

— Мы ведь никому об этом не расскажем? — шепнул он. — Ведь я просто уделяю тебе внимание…

Отец улыбался, когда его палец вошел в бутон цветка, прорвав плеву.

Мир перевернулся с ног на голову, и только потом встал обратно, но уже не таким, как прежде. Все вокруг затряслось, распадаясь на осколки фарфора с ценником на дне. Лепестки скукожились и опали один за одним, бутон съеживался под уничтожающими лучами пустынного солнца. Жизнь уходила из цветка, словно палец отца был острым носом вампира-комара, вместо крови вытягивающим жизнь досуха.

Аня опустила глаза — по белоснежному платью между ног расплывалось красное пятно.

— Я не хотел, чтобы тебе было больно… Платьишко лучше выкинуть, а то пятно не отстирается.

Когда отец ушел, цветок, вырванный с корнем, валялся на полу.

Анна очнулась от собственного крика, но это был не короткий вскрик ужаса. Это был долгий пронзительный крик, идущий из самой глубины души, из самой сокровенной боли, так долго и тщательно скрываемой от самой себя. И теперь боль вырвалась наружу.

Смолина лежала на полу в окружении послушников. Люди вокруг нежно сжимали ее руки, дружески касались ступней ног, словно в немом крике поддержки пытаясь отдать как можно большую часть себя. Глаза всех были мокрые от слез. По лицу Анны струился настоящий водопад, на полу натекла небольшая лужа.

— Ты очень сильная, Мария, — услышала она голос Сиджы. Он сидел на коленях перед ней. — Ты смогла пойти так глубоко, как не ходила никогда до этого. Теперь ты освободилась от боли.

Анне хотелось крикнуть что она никакая не Мария, что ее зовут Анна, ей стало внезапно стыдно, что она обманывала всех этих людей, но горло было сжато спазмами рыданий.

— Твой цветок увял, сестра, — сказал Сиджа. — Потому что в тебе много ненависти. Он воскреснет вновь. Нужно лишь только поливать его.

— Чем? — задыхаясь от слез спросила Анна. Сиджа посмотрел ей в глаза, и она увидела в них отражение бездонного неба.

— Любовью.

— Ань, ты потерялась!

— Мы все потерялись, Света. Оглянись вокруг. Ты знаешь счастливых людей? Этот мир катится к самоуничтожению.

Скалы отливали зеленью, и этот цвет странно было видеть серой осенью. Вечнозеленая хвоя делилась своим цветом с гранитными глыбами, словно вновь даря им жизнь. Здесь, на острове, посреди бескрайней Ладоги, не было шума машин, не было безликой толпы, выхлопных газов и завернутых в полиэтилен мертвых детей. Здесь был только шепот ветра и покой. Единственным неестественным шумом сейчас был голос Светы из телефонной трубки.

— Послушай, тебе промыли мозги! Я говорила, что это опасная затея!

— Свет, я за несколько занятий раскопала больше, чем мы с тобой в психологических сеансах за год!

— Аня, очнись! В травмирующие воспоминания нельзя так нырять! Это опасно для психики! Потому психологическая работа ведется в долгую! Травма — как луковица, обнажается слой за слоем. Нельзя срывать все покровы сразу!

— Я устала жить с этими покровами, как ты не понимаешь?

— Ань, тебе нужно остановиться. Еще один день — и я тебя уже оттуда не вытащу.

— А меня и не надо ниоткуда вытаскивать, Свет. Я там, где мне нужно быть.

— А как же Лена?

— Если она здесь — значит она в правильном месте.

Анна повесила трубку.

— Мир погряз в ненависти. Нет смысла открывать людям глаза, если они не хотят видеть, — сказал Светорожденный.

Он был таким же, каким Анна впервые увидела его по телевизору. Белые просторные одежды, черная борода, обрамляющая чуть вытянутое лицо, спокойные движения рук с тонкими длинными пальцами. Его незрячие глаза были направлены в пустоту, но, казалось, он видит каким-то другим, неподвластным обычным смертным взглядом.