Шрифт:
Закладка:
– Значит, фотография должна была быть при ней, когда ее регистрировали в больнице.
– Может, она в ее личных вещах? – спросила я с надеждой. – Или все отдали твоим родителям?
Он взглянул на часы – одна из особенностей, которые мне в нем нравились, заключалась в том, что он их носил.
– Они сказали, что позвонят к восьми и сообщат новости. Спрошу, когда буду с ними разговаривать.
Я рассеянно кивнула, размышляя о саквояже.
– Я искала в интернете человека и адрес на саквояже, который ты принес с чердака родителей. Этого адреса больше не существует – возможно, из-за авианалета во время войны. У меня есть четыре номера людей с фамилией Нэш, которым я могу позвонить, но в остальном, боюсь, тупик.
– Если только бабушка чего-то не знает. Даже Гиацинт Понсонби, похоже, уткнулась в стену. Я начинаю думать, что бабушка – единственная оставшаяся в живых, у кого есть хоть какие-нибудь ответы. А времени у нас все меньше.
Я взяла одну из обрезанных фотографий и посмотрела на ослепительную открытую улыбку женщины, и ощутила все то же мимолетное узнавание, не имевшее ничего общего с тем, как выглядела Прешес сейчас.
Прежде чем я смогла исследовать эту мысль основательнее, зазвонил телефон Колина – обычный звонок, который изначально устанавливался на мобильник. Мне показалось это забавным.
– Это отец, – сказал он и ответил.
Я принялась собирать вещи и засовывать их обратно в рюкзак. Услышав «пока», я спросила:
– Есть новости?
И напомнила себе, что нужно дышать.
– Бабушка проснулась, но еще не совсем ясно соображает. Спрашивает тебя.
– Меня?
– Да. Пошли, я тебя отвезу.
Он взял мой рюкзак, затем, бережно положив руку мне на талию, вывел меня из комнаты к лестнице. Когда мы спустились, я остановилась и посмотрела на него. Он вопросительно вздернул бровь.
– Прешес говорила, что не любит рассказывать про свое пребывание в рядах Французского Сопротивления во время войны, потому что люди начнут спрашивать, зачем.
– Не понимаю.
– Она говорила мне, что ни один героический поступок не делался по-настоящему бескорыстно. Что любой хороший поступок совершается в покаяние. Чтобы расплатиться за совершённое зло.
Некоторое время он пристально смотрел на меня.
– Каждый раз, когда я размышляю над нашими вопросами, все ответы как будто крутятся вокруг одного – что случилось с Евой и Грэмом. Такое ощущение, что все сводится к этому, разве нет?
Я кивнула.
– Не уверена, что нам понравится то, куда все это приведет.
– И я тоже. Но мне кажется, нам нужно выяснить правду. Не для нас. Для нее.
Его телефон снова зазвонил. Коротко переговорив, он дал отбой.
– Отец говорит, фото Грэма у них. А бабушка просит дельфина.
Я сморщила лоб.
– Он в сумочке, я принесу.
Я хотела пройти мимо него, но он мягко удержал меня.
– Есть еще кое-что.
Я посмотрела ему в глаза.
– Фотография Грэма. С надписью «Сладких снов, моя любовь» на обороте, которую якобы сделала Ева. Но в этом нет никакого смысла.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я.
– Ну, если бы я подарил тебе свою фотографию, я бы написал тебе что-нибудь на обороте от себя. А не наоборот.
– Тогда зачем Еве было писать это на фотографии Грэма?
Мы посмотрели друг на друга с полным взаимопониманием. Я сглотнула.
– Потому что она знала, что его уже нет в живых.
Он не отвел взгляда.
– Я рад, что ты здесь.
– Я тоже.
Так прозвучало максимально откровенное признание в чувствах, которое я себе позволила.
Он продолжал пристально рассматривать меня, пытаясь поймать мой взгляд. Я отвернулась и пошла к выходу. Пока он запирал дверь, я стояла на парадном крыльце. Смотрела в сад через дорогу и не видела его, размышляя о том, как далеко человек способен зайти в поисках возможности искупления собственной вины.
Лондон
ноябрь 1940 года
В начале ноября, на следующий день после сильной бомбардировки, Ева и Прешес шли на работу, обходя обломки зданий и дороги, перекрытые из-за неразорвавшихся бомб. Они остановились на пустом месте на Уимпол-Стрит, где еще вчера стоял магазин женской одежды. Женщина сметала с тротуара мусор. На переломанной мебели лежал товар, который она сумела спасти. Грубо сделанная вывеска, прислоненная к временному прилавку с косметикой, гласила: «ПРОДАЖА БОМБ». По соседству, у искореженного овощного ларька, еще одна вывеска сообщала: «ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, МИСТЕР ГИТЛЕР».
Люди занимались обыденными делами, гордясь тем, что способны показать кукиш нацистам и любой ценой доказать свое нежелание сдаваться. Но Ева продолжала чувствовать вонь огня, дыма и невыразимой гари, сколько бы ни душилась «Вол де Нуи». И сколько бы виски ни выпивала.
– Ты плоховато выглядишь, – сказала Ева, когда они пробирались через груды разбитого стекла. Вокруг глаз Прешес темнели круги, и в тусклом свете пасмурного дня ее кожа казалась болезненно-желтой.
– Конечно. Я всю ночь раздавала чай в бомбоубежище. И слушала, как люди жалуются, что два пенса за чашку – это вдвое дороже, чем на улице. Я сказала одному мужчине, что, если он не перестанет жаловаться, я его оболью кипятком, и тогда у него возникнет повод для жалобы.
Ева улыбнулась.
– Ох, Прешес, ты и вправду так сказала?
Прешес вымученно улыбнулась.
– Так и сказала. Я не горжусь этим, но я просто не выдержала. Остается надеяться, что мистер Данек сотворит волшебство со своей косметикой.
– Я слышала, как тебя опять тошнило с утра. Ты уверена, что все хорошо? Я всегда могу тебя подменить. Да и в любом случае, клиентов у нас не так уж и много.
Прешес покачала головой.
– Нет. Мне нужно работать. Отвлечься… от всего.
– Это Пол?
Ева знала, что кавалер Прешес уехал, что он защищал страну от нападения вражеских подлодок, но, когда получалось, приезжал в Лондон. Ева встречалась с ним всего один раз. Внушительных габаритов, с темными кудрявыми волосам, он был обходителен и при этом совершенно непримечателен. По крайней мере, он, казалось, делал Прешес счастливой. Или если не счастливой, то, по крайней мере, довольной.
– Нет, не Пол.
Она пошла впереди Евы, давая понять, что разговор окончен.
Еву радовала необычайная молчаливость Прешес, ей хотелось разобраться в собственных проблемах. Она не видела Грэма и ничего не слышала о нем с того самого странного вечера на Честер-Террас, а их обмен репликами не давал ей покоя, как вопрос без ответа. Ей нужно было знать, почему он там оказался и почему спросил, знает ли она жильцов. Ей нужно было знать, даже если она боялась ответа.
