А. И. Солженицын так подытожил смысл этого патетического монолога: «А с правительством, после измены, больше не о чем говорить. […] Но если под основание трона вмесили глину измены, а молния не ударяет, – то трон уже и поплыл» («Октябрь Шестнадцатого». 65').

Позднее в изданной в 1921 г. в Софии «Истории второй русской революции» (т. 1) Милюков гордо написал: «Общественное мнение единодушно признало 1-е ноября 1916 года началом русской революции». Где-то далеко позади его парижского кабинета тянулись просторы России, щедро усеянные телами погибших – этими фигурками проигранной шахматной игры.

Он успел сказать свое слово в мировой истории. С этой знаменитой речи и, главное, с истошного, панического вопроса, заданного Милюковым, «глупость или измена?», в Российской империи стал подспудно распространяться массовый психоз – тот феномен, что, по наблюдению французского историка Люсьена Февра, предшествует революциям, соединяя множество людей в одну взрывчатую массу и обильно пропитывая ее страхом и ненавистью. Эту массу остается лишь поджечь, выстрелить в нее какой-нибудь «сигнальной ракетой».

«Огромная восприимчивость, легковерие, которое пышно расцвело в условиях нищеты и тревоги, длительного недоедания, смутного, но глубокого волнения, – все это разрушило у людей, не имеющих культуры мышления, последние остатки способности рассуждать критически» (Л. Февр. «Гигантский лживый слух: Великий страх июля 1789 года», 1933).

Речь Милюкова, вспоминала Тыркова-Вильямс, была «как сигнальная ракета перед гибелью судна». Четыре месяца спустя разбуженные ракетой пассажиры, обезумев, потопили свое судно. Российской империи не стало. Что это: глупость? Или измена?

Каждая кухарка должна научиться управлять государством

1917 г.

Трехсотлетний дом Романовых пал после Февральской революции 1917 г. Семь месяцев свободы наэлектризовали Россию так, что она готова была к новому взрыву. Стремясь его предупредить, А. Ф. Керенский (1881–1970) 25 сентября сформировал Третье коалиционное правительство (оно же – четвертое со времени революции).

Правительственная чехарда выдавала полную беспомощность «триумфаторов свободы». Менялись министры, портфели, посты. Россия, как набирающее ход авто без шофера, все шибче катилась под уклон.

Керенский сохранил за собой должность министра-председателя. Он бойчее других пытался совладать с этой страшной неуправляемой машиной. В коалицию вошли прежде всего члены правившего почти месяц «совета пяти» (Директории Керенского): тридцатилетний военный министр, генерал А. И. Верховский, пылкий фразер, месяцем раньше удачно предавший Л. Г. Корнилова; морской министр Д. Н. Вердеревский, убежденный сторонник революции; министр внутренних дел, московский адвокат и меньшевик А. М. Никитин; министр иностранных дел, 31-летний М. И. Терещенко, обаятельный денди, театрал и меломан, о котором В. В. Шульгин, силясь вспомнить его достоинства, сказал разве что: «…Великолепно “лидировал” автомобиль» («Годы. Дни», 1920). Из сугубо профессиональных талантов у Терещенко, приставленного к машине-России, имелся, по словам известного кадета В. Д. Набокова, «полный […] дилетантизм в вопросах внешней политики» («Временное правительство: Воспоминания», 1921).

В. И. Ленин. 1919 г.

Впрочем, Керенский собирал свою коалицию, как подаяние от других партий. В компанию к предателю, адвокату и шоферу он согласился бы, наверное, если не в этот раз, то в свою пятую-шестую коалицию, принять даже кухарку – министром труда, например. Пока эту должность занял меньшевик К. А. Гвоздев, бывший железнодорожный рабочий (в сталинском СССР этот месяц на посту министра обойдется ему в 25 лет тюрьмы и ссылок). Другой меньшевик, П. Н. Малянтович, стал министром юстиции. Он отличился, предупредив Ленина о готовящемся аресте (во время Большого террора он, как и Никитин с Верховским, будет расстрелян).

Расстрелянный в 1938 г. эсер С. Л. Маслов был назначен (несколько дней спустя) министром земледелия. Министром продовольствия стал «нефракционный социалист» С. Н. Прокопович, а министром народного просвещения – кадет С. С. Салазкин. Вошли в правительство и еще несколько кадетов. Самый видный из них, Н. М. Кишкин, министр государственного призрения (социального обеспечения), врач по профессии, был человеком энергичным. В день начала Октябрьской революции он сместил командующего войсками Петроградского военного округа полковника Г. П. Полковникова и, получив право распоряжаться всеми военными и гражданскими учреждениями, попытался организовать оборону города, но воинских частей в его распоряжении оказалось катастрофически мало.

Мало кто хотел защищать власть. Этого можно было ожидать. Собранное по нитке правительство было в основном так блекло, что, похоже, могло прогореть, как копеечная свечка. Если уж с этим немыслимым делом – управлением Россией – не справились даже «гиганты мысли, отцы русской демократии» П. Н. Милюков и А. И. Гучков, то тем меньше было надежды на Гвоздева с Салазкиным. «Страх перед растущей мощью большевизма» (В. Д. Набоков) временами просто парализовал работу коалиционного кабинета. В такие минуты глупая, но бойкая кухарка и та могла бы вертеть правительственными делами, как ухватом, не поддаваясь панической тревоге.

Меньшевик Ф. И. Дан отозвался на появление нового правительства мрачной ремаркой: «Мы получили даже не коалиционное правительство, а какой-то коалиционный недоносок: ни один из сколько-нибудь видных вождей социалистических партий в правительстве не участвовал; но и “министры-капиталисты” не принадлежали к руководящим буржуазным партиям».

Тем временем близилась, похоже, решающая битва за власть, но правительство было к ней не готово. В первый день октября (по старому стилю) 1917 г. Владимир Ильич Ленин, только собиравшийся перехватить инициативу у Временного правительства, завершил статью под названием «Удержат ли большевики государственную власть?».

Прекрасный, безжалостный стратег, мастер политического переворота, он в те дни, когда все другие политические партии считали, что «большевики одни либо никогда не решатся взять всю государственную власть в свои руки, либо, если решатся и возьмут, не смогут удержать ее даже в течение самого короткого времени», априори исходил из того, что взять власть в ближайшее время – дело решенное, а уж удержать ее – посильное.

Работая над статьей, опубликованной в октябре 1917 г. в № 1–2 журнала «Просвещение», Ленин, как всегда, внутренне смеялся над своими противниками и немедленно негодовал на них. Он вчитывался в их возражения, мелькавшие перед ним, как мишени, и, даже не утруждая себя подбором аргументов, разил их наповал.

Что, пролетариат «не сможет технически овладеть государственным аппаратом»? Что, он «не сможет привести в движение» этот аппарат? Что, «обстановка исключительно сложна»? Такими сомнениями терзались теперь меньшевики на страницах газеты «Новая жизнь».

Ленин спешил захватить власть вообще, а сейчас торопился разбить доводы врагов. Он перечислял все, что готов сделать, чтобы изменить управление государством, не задумываясь пока о том, сработают ли хотя бы отчасти предложенные им меры. Он ведь был коммунист, а значит, крайний утопист, подпольный мечтатель.

Говоря о том, кому надо доверить управление государством, он, поднимая на смех «всяких Гвоздевых, Никитиных, Прокоповичей», написал: «…У нас есть “чудесное средство” сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное