будущее стремительно уносится от него. «Мы утверждаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости. […] Мы хотим воспеть человека, сжимающего руль, чья идеальная ось пронзает Землю» (пп. 4–5).

Скорость – зримое выражение жизненной силы, переполняющей сегодня нового человека. Воинственность и насилие – это спонтанные проявления той же самой силы, бурлящей в жилах новых людей. Пусть все старое упорно цепляется за свою рухлядь, новые люди не станут с этим считаться. Они пришли дать войну всему, что отжило. «Да здравствует война – только она может очистить мир!»

Только война освободит людей от пессимизма, депрессии, разочарования. Поколение декаданса должно стремиться к войне, чтобы уничтожить себя, дать дорогу новым, здоровым поколениям. Пусть «нас выбросят, как ненужные рукописи, в мусорную корзину – мы хотим, чтобы так оно и было!» – утверждал Маринетти с какой-то садомазохистской исступленностью (Эвелин Бенеш, Ингрид Бруггер. «Futurismus – Radikale Avantgarde» («Футуризм – радикальный авангард»), 2003). Они «набросятся, чтобы убить нас; их ненависть будет тем сильнее, чем более их сердца будут опьянены любовью к нам и восхищением».

Великая война, заметим a propos, и правда, сменила одно поколение другим, но с качеством наоборот: генерацию декаданса, еще стремившуюся хотя бы ко злу, сменило «потерянное поколение», утратившее все ориентиры и уже никуда не стремившееся.

Что же до Маринетти, то он любил не только насилие в природе, но и насилие над природой. Его любимым пейзажем была не морская даль и не лесная глушь, а бескрайняя городская ширь. Шум и ярость городской панорамы, этого нечеловеческого мирка, заменяли ему вечный покой, излюбленный пейзажистами XIX столетия, охотно рисовавшими мир в отсутствие человека.

Маринетти нравились вокзалы, фабрики, любые машины; он сам был бы счастлив стать «человеком-машиной». Он воспевал жителей городов, эти безликие массы людей, которых возбуждают «работа, развлечение и бунт» (п. 11). И где-то, за безликой далью пространства, в зеркале горизонта, уже проступало его отражение и эхом отлетали слова – признание в любви к безъязыким улицам, «городов вавилонским башням» (В. В. Маяковский. «Облако в штанах»), «толпе – пестрошерстой быстрой кошке» (В. В. Маяковский. «Ночь»).

Яростный трубадур будущего Маринетти был, разумеется, неистовым ниспровергателем прошлого. Слово «культура» было для него, как команда к бою. Вся культура – одна большая мишень, при виде которой рука тянется не к перу, а к штыку, к курку пистолета.

Его страсть к разрушению была так велика, что ему хотелось уничтожать уже не отдельные предметы искусства, разбивая их вдребезги и сбрасывая с парохода современности, но даже целые культурные столицы прошлого. Провозвестник новой, передовой Италии мечтал, например, уничтожить Венецию, стереть ее с лица земли. И война была бы ему в помощь. «Да здравствует война – только она может очистить мир!»

В список объектов всемирного разрушения он включил все музеи, академии, библиотеки. Все это были для него лишь «кладбища напрасных устремлений». Распорядителей подобных «погостов» – профессоров, археологов, антикваров – Маринетти называл «раковой опухолью» на теле человечества. «Давайте же, поджигайте библиотечные полки! Поверните каналы, чтобы они затопили музеи! – взывал он к тем, кто пойдет за ним. – Берите кирки, топоры и молотки и крушите, крушите без жалости седые почтенные города!»

Манифест Маринетти, этот «путеводитель по будущему», которое он пророчил в 1909 г., был принят на ура анархистами и другими радикальными группировками, но, разумеется, произвел удручающее впечатление на интеллектуалов как своей страстью к разрушению, так и полным презрением к культуре.

Немецко-американский психоаналитик и философ Эрих Фромм в своей «Анатомии человеческой деструктивности» (1973), наряду с анализом деятельности Гитлера, Гиммлера, Сталина, уделил внимание и манифесту Маринетти как одному из ранних свидетельств «некрофилии», начинающей разрушать человеческую цивилизацию в XX в. «Революционные идеи Маринетти обеспечили ему почетное местечко рядом с Муссолини, а затем и с Гитлером. Это как раз тот самый случай переплетения риторических революционных лозунгов с обожествлением техники и деструктивными целями, которые так характерны для нацизма». В полной мере, подчеркивал Фромм, мечты и надежды Маринетти воплотились в Третьем рейхе, вожди которого были, как и он сам, одержимы страстью к разрушению.

Этот манифест, понимаем мы сегодня, был лишь тенью будущего, случайно упавшей на «итальянский сапожок» в году 1909-м. Тень предвещала скорые страшные события: две мировые войны и череду кровавых революций, социалистических и фашистских. Культура «золотого» XIX в. была потрясена до основ. По всей Европе, от Лиссабона до Владивостока, десятилетиями шли войны, утверждались диктатуры, разрасталось царство террора.

Счастливый певец будущего Маринетти, примкнувший в скором времени к фашистам, принял во всем этом деятельное участие (в 1942 г., в свои 65 лет, он успел даже повоевать под Сталинградом в составе итальянского экспедиционного корпуса). Слепой пророк будущего стал в воцарившемся хаосе блистательным мелким бесом.

Что это – глупость или измена?

1916 г.

«Почет и власть» он «очень любил, любил быть на виду. Этого всю жизнь искал», – впоследствии написала о нем его соратница по партии конституционных демократов (кадетов) А. В. Тыркова-Вильямс («То, чего больше не будет», 1954). Но, в отличие от другого ее знакомого, мужа ее школьной подруги, В. И. Ленина, в характере Павла Николаевича Милюкова (1859–1943) не было никакой прирожденной властности. Мягкий, спокойный, безликий, «мешковатый городской интеллигент», он был начисто лишен того магнетизма, подавлявшего в собеседниках всякую личную волю, который так отличал Наполеона или современников Милюкова – Ленина и Гитлера.

Историк по образованию и роду занятий, он среди своих однопартийцев был рассудительным, холодным начальником, любившим услужливых помощников. Но когда в 1917 г. судьба вынесла его на вершину власти, как на гребень волны выносит порой щепку, он, долгие годы готовивший себя к главной исторической роли и даже блеснувший ранее в одном эпизоде, провалил все. В начавшейся в России Гражданской войне он оказался совершенно не нужен ни одной из воевавших сторон. Ему, кабинетному ученому, не было места ни на сцене «театра жестокости», повсеместно дававшего свои трагические представления в России, ни на батальных полотнах Каховки, Иркутска, Кронштадта и Перекопа, ни даже в революционной массовке. Один из прямых поджигателей революции 1917 г., он был теперь чуждым всему, чужим.

Его вечный оппонент, бывший марксист, бывший кадет, а в эмиграции – монархист из самых реакционных, П. Б. Струве, насмешливо отозвался о Милюкове: «Если бы политика была шахматной игрой, а люди – деревянными фигурками, он был бы гениальным политиком». Увы, в политических шахматах, где дело имеют с людьми, побеждают иначе. За сто лет до революционных порывов Милюкова французская писательница Жермена де Сталь наблюдала одного «политического шахматиста» – Наполеона – и без прикрас описала стиль его игры: «Это весьма