Полозова только совратила его, действуя на близком расстоянии, то он или в самом начале, почувствовав опасность (а его влечение к Полозовой развивалось постепенно, она вовсе не взяла его штурмом), прервал бы связь или даже согрешив, бросился бы к ногам Джеммы и, конечно, был бы прощен. Но еще до своего падения он уже изменил Джемме: «Он мгновенно… испугался – тотчас обрадовался, чтобы поскорей замаскировать перед самим собой свой испуг»; он разлюбил Джемму до своей физической измены. Чистое лицемерие его слова: «Явиться к ней, вернуться к ней – после такого обмана, такой измены – нет! нет! настолько совести и честности осталось еще в нем».

Совестливый и честный человек (если бы он действительно нежно и страстно любил Джемму, а Полозову не любил вовсе, как это он думал через тридцать лет) предоставил бы свою судьбу на суд любимой женщины и подчинился бы ее приговору, а не решал бы дела сам. Но почему же я решаюсь утверждать, что Санин и Джемму не любил настоящей вполне человеческой любовью? Потому что она была построена целиком на мгновенных импульсах, т. е., по существу, на том же, на чем основана была его любовь к Полозовой. Первая неожиданная встреча, скандал в ресторане с офицерами, получение розы от Джеммы ночью перед дуэлью во время грозы, наконец, сообщение, что Джемма решила разорвать со своим женихом. Даже убедившись, что Джемма его любит, даже написав ей, что он ее любит, «отправляясь утром на свидание с Джеммой, Санин и в помыслах не имел, что женится на ней, – правда, он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти». Что же это за настоящая любовь, которая двигается от толчка к толчку, а не имеет собственного, длительного, сознательного горения!

Конечно, он любил Джемму иначе, чем Полозову, так как он чувствовал, что Джемма-то любит его настоящей любовью, а Полозова только удовлетворяет свой каприз и свою чувственность.

Неудачная жизнь Санина, как и Дориана Грея, есть следствие его собственной глупости: жизнь только согласно низменным чувствам без всякой подлинной человечности.

Фрунзе, 24 августа 1948 года, 1 час 25 мин

Замечания по поводу романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»[206]

Мне удалось, наконец, прочесть полностью этот нашумевший роман (за исключением одной страницы, где фотокопия не вышла, и без приложенных к роману стихов) и хочется изложить свое мнение. За границей ряд критиков как будто сравнивает его по значению с «Войной и миром» Л. Толстого. Скандал, происшедший в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии, в значительной степени, видимо, связан с тем, что определенные круги в СССР считают эпопеей нашего времени «Тихий Дон» Шолохова, а «Доктора Живаго» считают извращением нашей действительности. Должен сказать, что между тремя романами существует попарное сходство.

Л. Толстой в своем романе видел, по-видимому, главной целью популяризацию своего представления философии истории, но для полноты картины и для общедоступности, наряду с выразителем своей идеологии Пьера Безухова, ввел много персонажей вроде Элен или Наташи Ростовой, никакого отношения к его философии истории не имеющих. Среди почитателей «Войны и мира», как мне кажется, подавляющее большинство к философии истории Л. Толстого относится или равнодушно или прямо враждебно: они ценят или изображение старой русской жизни (псовая охота, которую с таким воодушевлением пытаются воспроизвести в новом кинофильме «Война и мир»), или патриотические сцены (но мы знаем, что Толстой в романе проводит антипатриотическую и, по-моему, вполне обоснованную мысль, что пожар Москвы возник стихийно, а не был сознательным актом патриотизма), или, наконец, делают центральной фигурой милую, но очень легкомысленную девушку, Наташу Ростову. В подтверждение последнего могу сказать, что в опере «Война и мир» Прокофьева, история Наташи занимает несообразно много места, и в новом фильме, еще не вышедшем на широкий экран, одна из четырех серий называется «Наташа». Такое отношение объясняется тем, что критика роли личности в истории, проводимая Л. Толстым, дана в таком преувеличенном виде, что, насколько мне известно, сейчас сторонников почти не имеет. Современные «толстовцы» конечно, видят главное в идеологии Л. Толстого – его протест против всякого насилия, против смертной казни, пропаганду политического прогресса только при помощи пассивного сопротивления. «Обложка» идеологии Л. Толстого вытеснила содержание обложки.

Формально «Доктор Живаго» сходен с «Войной и миром», и здесь идеология всунута в чрезмерно раздутую обложку с наличием незаконных романов, возможно, автобиографического характера. Но идеология вызывает живейший интерес и потому при чтении обложка производит часто досадное впечатление. Мое мнение совпало с мнением некоторых других читателей: что первая четверть или треть книги читается с трудом и без интереса, но потом попадаются исключительно интересные места.

Что касается сравнения «Доктора Живаго» и «Тихого Дона», то общим является то, что главный герой обоих романов «двух станов не боец» и вместе с тем наиболее симпатичный персонаж. Определенной оригинальной идеологии в «Тихом Доне», как и в «Поднятой целине», я не нашел, глубоких интересных мыслей тоже, и я думаю, претензии Шолохова на конкуренцию с Пастернаком в деле получения Нобелевской премии надо отвергнуть уже по одному тому, что в уставе Нобелевских премий прямо сказано, что премии по литературе присуждаются за произведения идеалистического направления, к каковым никто произведения Шолохова не относит.

А произведение Пастернака откровенно идеалистическое, и тем удивительнее (и тем более делает это честь коммунистической партии Италии), что оно было издано издательством Компартии Италии. Идеология Пастернака хорошо выражена в предисловии (без подписи, возможно, последней страницы предисловия нет) «Свеча человечности и правды»:

«В известном смысле писатель тот же врач: он нащупывает больное место, интуитивно определяет болезнь и ее причину и помогает здоровому началу организма справиться с ним. Но задача писателя много сложнее, ибо он имеет дело не с телом и душой отдельного человека, а с духом человека вообще, тем самым – с духом эпохи. И чем значительнее творение писателя, тем глубже проникает оно в поддонные бездны духа человеческого, тем шире обнимает и выражает эпоху»; «Борис Пастернак идет этим единственным правильным путем, завещанным ему лучшими традициями высочайших представителей русской литературы. Он хорошо понимает, что

„Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует“»

Тютчев

«Неверие в высший смысл мира породило неверие в жизнь, и историческая вьюга событий, ставшая уже совершенно стихийной и вовсе безликой, нечеловеческой темной и жестокой, грозит задушить последние, слабые, казалось