Я бью руками и ногами, выкручивая свое тело, чтобы освободиться от его немилосердной хватки. В результате моей яростной борьбы моя нога соскальзывает, и мое тело опрокидывается назад.

Мы оба падаем, но от удара моего тела о немилосердную землю нас спасает его рука, которая ловит нас обоих, удерживая его в подвешенном состоянии, в то время как его рука крепко прижимает меня к своему телу.

Конечно, это все равно не останавливает меня.

— Отпусти меня, гребаный маньяк! Я, блядь, сделаю…

— Что? — шипит он, прерывая меня злобным рыком. Он зажимает мое тело между своим и холодной землей, мороз проникает в мое тело.

Схватив оба моих запястья, он сжимает их над моей головой одной рукой, а другой обхватывает мою шею сзади.

— Скажи мне, Адди. Считаешь ли ты, что убивать педофилов неправильно? — резко спрашивает он, его единственный светлый глаз ярко светится в темноте.

— Я считаю, что убивать людей неправильно, — кричу я ему в лицо, тяжело дыша и давая своему телу минутный отдых. Мне страшно, но мое тело истощено.

— Почему? — сразу отвечает он. — Потому что общество сказало тебе, что это так? Потому что люди сфабриковали мораль, чтобы контролировать и манипулировать людьми в рамках закона и порядка? Ты думаешь, другие млекопитающие следуют той же морали и правилам? Мы все гребаные животные, детка. Единственная разница в том, что я не подавляю свою сущность.

Задыхаясь и злясь, я бьюсь об него, пытаясь оттолкнуть его от себя, но это ничего не дает. Это как слон, сидящий на хомяке.

Он крепче прижимает мои запястья к земле, переставляя себя, используя колени, чтобы раздвинуть мои ноги и устроиться между ними.

Даже под холодным дождем он твердый, как гребаный камень.

— Ты меня убьешь! — спорю я. — Потому что ты должен был быть больным и так мучить их, что это попало в национальные новости!

— Хочешь знать, что, блядь, больное, Адди? Те мужчины, из-за смерти которых ты так расстраиваешься, — это те же мужчины, которые обижают, насилуют и пытают невинных детей и получают от этого удовольствие. Они получают от этого удовольствие. Неужели ты думаешь, что любое наказание в этом мире сможет компенсировать хотя бы одного ребенка, которого они пытали и убили?

Я захлопнула рот, слезы жгут сетчатку глаз.

— И что еще хуже, несмотря на то, что я считаю тебя своей собственностью, Общество уже пометило тебя еще до того, как я появился на свет. Это значит, что ты в опасности, независимо от того, мертв он или нет. Ты знаешь, что он пытался похитить тебя во время «Аферы Сатаны»? Пока ты бежала через «Игровой дом Энни», он как раз натравливал своих собак, чтобы похитить тебя. И я позаботился о том, чтобы этого не случилось, Адди. Если ты думала, что у тебя есть хоть какой-то шанс избавиться от меня, выкинь это из головы. Моя защита нужна тебе больше, чем мой член, но я намерен дать тебе и то, и другое.

Мои глаза расширились, а сердце упало. Общество нацелилось на меня? Господи Иисусе, что, блядь, я сделал в своей прошлой жизни, чтобы заслужить это дерьмо?

Я была в такой опасности и никогда не осознавала этого. Даже не чувствовала, что она маячит рядом.

Потому что мужчина, прижавший меня к земле, держал меня в безопасности и защищал, чтобы я могла наслаждаться своей ночью.

Мои губы дрожат, когда он продолжает.

— Он был злым человеком, Адди. И одна из худших вещей, которую он когда-либо делал, это подвергал тебя опасности. Самое худшее, что я сделал, — это облегчил ему задачу найти тебя.

Ситуация изменилась. Если раньше я обвиняла Зеда в том, что он не смог спрятать меня от Марка, то теперь я признаю суровую правду. У него не было ни единого шанса против судьбы.

— Ты не смог бы помешать ему заметить меня, — признаю я тихим шепотом.

— Может, и нет, но я еще больше привлек его внимание к тебе. Я надеялся, что то, что я заявил о тебе, спасет тебя, но Марк всегда собирался сдать тебя. И каждый ублюдок, который хотя бы на милю приблизится к твоему дому, получит мой нож в горло. Я никогда не притворялся хорошим человеком. Но что я сделал, так это создал свою собственную гребаную мораль, по которой живу. Я буду продолжать убивать каждого ненормального человека, живущего на этой проклятой планете, если это означает, что дети не должны умирать, а ты не должна жить в опасности.

Мои губы дрогнули, и вся борьба, которая горела внутри меня, вырвалась наружу на одном дыхании.

Мне нечего сказать. Нет аргументов.

Я так крепко держалась за мнение, что любое убийство — это неправильно, но мне нужно забыть об этом. Потому что Зед прав: появился бы он в моей жизни или нет, я бы все равно оказалась в опасности. И я не могу расстраиваться каждый раз, когда он убивает кого-то, кто желал мне зла.

Если это делает меня эгоисткой, то мне уже все равно.

Нравится мне это или нет… Зед никуда не денется. И гораздо утомительнее придерживаться морали, которая только и делает, что борется против единственной вещи, обеспечивающей мою безопасность.

Я изучаю его лицо, желая задать последний вопрос.

— Ты убивал невинного человека?

— Что ты подразумеваешь под невинным? — спрашивает он, наклоняясь ближе, пока его мятное дыхание не коснулось моего холодного, мокрого лица. — Такие люди, как Арчи? Которые причиняли боль другим, но всегда оставался шанс на искупление, верно?

Я сглатываю, открывая рот, чтобы ответить, но он наклоняется ближе, его губы в сантиметрах от моих. Слова замирают на моем языке, а он отстраняется, слизывая капельку с моих губ. Это прикосновение должно быть незначительным, как бабочка, приземлившаяся на палец. Но вместо этого оно было похоже на молнию, пронесшуюся по моему позвоночнику до самой глубины души.

— Как ты думаешь, есть ли для меня искупление? — шепчет он, его голос звучит мрачно и греховно.

Я облизываю губы, подыскивая слова, прежде чем спросить:

— Ты хочешь, чтобы это было так?

Остальная часть его тела прижимается к моему, создавая внутри меня опасный циклон из огня и льда. Замерзшая земля и неистовый жар его тела борются друг с другом, а я пытаюсь побороть бред, который вызывает его близость.

Он прижимается своим тазом к моему, вызывая острое удовольствие между ног. Без всякой сознательной мысли моя спина выгибается, и стон вырывается наружу.

— Если мое искупление находится где-то