что осталось от нас in materia, а потому скелет становится образом смерти. Костяк символизирует тот конец, который каждый из живущих уже носит в самом себе. Каждый – своя собственная Костлявая, своя собственная Смерть, костлявый форейтор, погоняющий упряжку собственного экипажа, отправляющегося в мир иной.

Глядя на эту сторону смерти, – единственную, которая обычно доступна наблюдению, – живущий человек не может отделаться от впечатления, что в живом теле действует какая-то незримая сила, которая позволяет ему дышать, разгуливать по свету и сохранять свою форму, тогда как из мертвого тела эта невидимая сила, должно быть, уходит, раз оно застывает в неподвижности и разлагается. Незримая эта сила вызывает дыхание, движение, чувства, бодрость тела и сохранение его формы – она есть совокупное представление об активности и энергии. Ее влияние, хотя оно незримо и может быть изолировано, создает самую действенную из всех реальностей. Это Незримое носит множество имен: Душа, Дух, Дыхание, Предвечное, Огонь, Форма, Бог, Жизнь.

Опыт учит, что животные рождаются и умирают, как и мы, что растения появляются на свет в виде ростка и гибнут, увядая, и что все они, на свой лад, тоже причастны пульсации жизни и смерти, образованию и распаду форм. Не возникает никаких сомнений в том, что человеческая «душа» окружена космосом животных и растительных проявлений жизни и загадочными, источающими энергию субъектами, которые действуют по ту сторону дня и ночи, грозы и ясного неба, жары и холода, вызывая их. Это окружение ничем не напоминает о «власти» человека над природой и над другими живыми существами в этом мире; скорее, возникает впечатление, что Целое мира терпит двуногое бесшерстое существо постольку, поскольку оно налаживает какие-то связи с источниками пользы и опасности из животного и растительного миров.

Жизнь и смерть, приход и уход – это прежде всего константы природы, удары пульса в некоем ритме, в котором предзаданное более весомо, чем позднее, добавившееся к нему. Однако в ходе развития цивилизации соотношение пассивного приятия и деятельности, страдательного и активного сильно изменяется и в том, что касается познаний о смерти. То, что проявлялось как аспект естественных пульсаций, в более развитых обществах превращается в уходящую все глубже и глубже и все более и более ожесточенную борьбу между жизнью и смертью. Смерть уже не выглядит событием, на которое никак невозможно повлиять, скорее она и сама предстает чем-то таким, что вызвано нашим насилием и что зависит от нашей воли. Ее образ – уже не какой-то неизбежный конец, не мирное истечение жизненных сил или тихое и лишенное всякой борьбы угасание свечи жизни; это нечто такое, с чем нужно бороться, нечто жестокое, неразрывно связанное с предчувствиями насилия и убийства. Чем больше человек, размышляя о смерти, представляет себе не мирное угасание, а убийство, тем выше поднимается волна страха перед смертью в более развитых и более богатых насилием цивилизациях. Именно по этой причине государства и империи, которые открываются нашему историческому взору, – это религиозные государства, религиозные империи. Они образуют социальные миры, в которых страх перед насильственной смертью вполне реалистичен. У каждого при этом страхе встают перед глазами тысячи образов насилия: нападения, резня, изнасилования, публичные казни, войны, сцены пыток, изощряясь в которых человек превращается в сущего дьявола, стремясь сделать смерть другого как можно более мучительной. К тому же общества, разделенные на противоборствующие классы, посредством физического и символического насилия подавляют жизненные энергии подданных и рабов таким образом, что в их телах неизбежно возникают темные пространства непрожитой жизни, где начинают формироваться и быстро накапливаться желания, фантазии и тоска по чему-то иному, какие-то смутные представления о полноте жизни. Эта непрожитая жизнь связывает свои утопические энергии со страхами уничтожения, которые в основанных на насилии обществах сызмальства выкристаллизовываются у каждого отдельного человека. Из этой связи только и возникает то абсолютное и, как кажется, ничем не преодолимое «Нет», которое человек говорит ориентированной на смерть цивилизации. Это ответ на глубоко пугающий его опыт, получаемый от столкновения с цивилизаторством. Наше бытие-в-обществе почти априорно включает в себя угрозу того, что мы не получим возможности полностью реализовать ту полноту жизни, которая дана нам от рождения. Каждая включенная в общество и подчиненная ему жизнь живет со смутным предчувствием, что она не сможет использовать до конца все свои энергии, свое время, свою волю и свои желания до того, как пробьет ее смертный час. Жизнь образует остатки – огромное, жгучее Еще-Не, которое требует большего времени и большего будущего, чем отпущено индивиду. Мечтается о чем-то, выходящем за его пределы и выше, и смерть встречает отчаянное сопротивление. Поэтому историю высокоразвитых цивилизаций непрерывно сотрясают бесчисленные и безмерные крики «Еще-Не!» – миллионоголосое «Нет!» смерти, исходящее не от затухающей догоревшей жизни, а от затаптываемого огня, который и без того никогда не горел так ярко, как мог бы гореть в своей витальной свободе. С тех пор в разделенных на противоборствующие классы и милитаризованных обществах девитализированная жизнь вынашивает мстительные планы компенсации недоданного ей – будь то планы продолжения себя в других существах, как это мыслит индуизм, или планы существования на небесах, как это проявляется в мечтах оскорбленной жизни верующих христиан и мусульман. Религия – это прежде всего не опиум народа, а способ напомнить о том, что в нас заключено больше жизни, чем успевает прожить эта жизнь. Функция веры – это порождение девитализированных тел, у которых нельзя полностью отнять память о том, что в них заключены гораздо более глубокие скрытые источники жизненной силы, наслаждения, загадочного и опьяняющего, чем принято полагать на основании повседневного опыта.

Это определяет двоякую роль религий в обществах: они могут служить для того, чтобы легитимировать угнетение и увеличивать его вдвое (ср. критику религии Просвещением во втором предварительном размышлении «Критика религиозной иллюзии»); но они могут также, помогая преодолевать страх, давать индивиду свободу, обеспечивая ему большую способность к сопротивлению и творчеству. Поэтому религия может быть, в зависимости от обстоятельств, и тем и другим: инструментом власти и ядром сопротивления власти, проводником репрессий и проводником эмансипации: инструментом девитализации или учением о ревитализации.

Первый случай религиозного кинизма в цепи иудейско-христианской традиции связан с именем – ни больше ни меньше – праотца Моисея, выступившего в роли кинического бунтаря. Он осуществил первый масштабный акт кощунства, когда, возвращаясь с горы Синай, разбил каменные скрижали, которые «были дело Божие, и письмена, начертанные на скрижалях, были письмена Божии» (Исх 32, 16). Моисей, который спустился с горы, неся данные Богом законы под мышкой, застал народ пляшущим вокруг золотого тельца и продемонстрировал пример