Если мы подумаем о двух людях с одинаковой добротой сердца, не имеет значения, велика или мала «разница в пространственных отношениях», есть ли у одного лицо полной луны, а у другого – чисто греческое. Черты лица обоих будут благожелательными, в глазах обоих будет сиять мягкий свет доброты. Но могу ли я отбросить их тела и обратить внимание только на доброжелательность и доброту сердца? Всегда сияют глаза, всегда черты лица, в которых выражается доброжелательность.

Чистое внутреннее существо полностью отличается от этого внешнего проявления внутреннего существа. Существует только одно погружение человека во внутреннее бытие, а именно в свое собственное. Когда человек погружается в свои собственные глубины, интеллект, как мы знаем, отцепляется. Больше не существует вопроса о том, чтобы быть объектом для субъекта. Внутреннее ядро нашего существа находится непосредственно в самосознании. Здесь человек непосредственно постигает злобу, порочность, благородство, храбрость, зависть, милосердие и т.д., качества воли, а также радость, печаль, любовь, ненависть, мир и т.д., состояния воли. Поэты и музыканты идут этим путем во внутренний мир, и поскольку ядром их существа является воля к жизни, как и у всех других человеческих существ, они, опираясь на свои объективные наблюдения в мире, обладают способностью временно придавать своей воле индивидуальное качество. индивидуальные качества персонажа, отличного от себя, и чувствовать его состояния. Сердце Шекспира при написании Ричарда III, несомненно, ликовало так же мрачно, как сердце живого злодея, и так же испытывало все муки Дездемоны.

И все же сила описательного знания настолько велика, что гениальные поэты и музыкальные художники, имеющие дело с бесформенной внутренней сущностью воли, всегда окружены фигурами и образами. Подлинный драматический поэт видит своего героя под каким-то воображаемым образом, то ликующим во плоти, то рушащимся под ударами судьбы, так же как композитор видит группы блаженных или отчаявшихся людей, невинные толпы детей, солнечные и бурные пейзажи, скользящие по волнам звука в редко прерываемой череде

В результате этого расследования выясняется, что идеи столь же несостоятельны, как и объективации. Я продемонстрировал невозможность первой формы идеи, объектности для субъекта, независимой от низших субъективных форм, и показал, что сам Шопенгауэр в конце концов вынужден был признать, что идея по существу является демонстративной. Каждая видимая вещь вошла в субъективные формы, является объектом. Поэтому идея является синонимом появления индивидуальной воли, и, следовательно, идея и объект у Шопенгауэра являются взаимообратными понятиями.

Поскольку идея – вещь осязаемая, она, кроме того, как таковая, может служить поэту лишь случайно, но никак не звукорежиссеру; ведь и то, и другое имеет непосредственное отношение к воле. Поэтому идея не является достаточной даже для обоснования эстетики Шопенгауэра. Я также говорил выше о внешнем и внутреннем в идее только в смысле моей философии, ибо для меня идея является синонимом индивидуальной воли. Идея, задуманная извне, является объектом, задуманным изнутри, индивидуальной волей.

Прежде чем мы оставим эти идеи, давайте кратко рассмотрим, был ли Шопенгауэр прав, называя их платоновскими идеями.

Характеристика идей у Платона не является природной оригинальностью; ведь артефакты также являются идеями, и Платон говорит об идеях стула, стола и так далее. Это также не яркость, поскольку Платон говорит об идеях блага, справедливости и так далее. Поэтому идеи – это прежде всего концепции. Кроме того, они также являются архетипами всего сущего, нетленными, вечными архетипами, от которых реальные вещи мира являются лишь несовершенными, преходящими послеобразами. Здесь следует отметить, что Платон лишь полностью устраняет эти идеи из реального развития. Он частично удаляет их из пространства (множественность): он оставляет им форму, форму.

Более того, Платон прямо заявляет, что образцом искусства является не идея, а отдельная вещь.

Что же сделал Шопенгауэр из этой доктрины? Он жалуется на последнее объяснение Платона и на концепцию (причину) идеи и придерживается только изначальных форм, которые всегда есть, никогда не становятся и не исчезают. Однако он не оставляет эти формы такими, какие они есть, а изменяет их по мере необходимости. Платон не вывел их полностью из космоса. Он лишь лишил их множественности, а также прихода в бытие и ухода из жизни, и оставил им форму. Шопенгауэр теперь говорит:

В этих двух отрицающих определениях, однако, обязательно содержится в качестве предпосылки, что время, пространство и причинность не имеют для них ни смысла, ни действительности, и что они не существуют в них. (Мир как воля и представление. I. 202.)

Что по отношению к пространству в корне неверно. Мы ясно видим, что Шопенгауэр взял из платоновского учения об идеях то, что его устраивало, и подчинил этому немногому новый смысл, так что платоновские идеи Шопенгауэра следует называть не платоновскими, а шопенгауэрианскими.

Платоновские идеи обычно понимаются как понятия и Платон, во всяком случае, в своих двух объяснениях, предположил, что многие вещи должны быть подведены под одно единство. Однако это допустимо только в случае с понятиями, ибо каждое отдельное существо обладает полной и завершенной реальностью. Высказывание Шопенгауэра:

Идея – это единство, которое в силу временной и пространственной формы нашего интуитивного постижения распалось на множественность; понятие же – это единство, которое посредством абстракции нашего разума было восстановлено из множественности.

(Мир как воля и представление. I. 277.)

это не более чем пустая фраза, ослепительная на первый взгляд, но не выдерживающая никакой критики.

Наконец, я хотел бы обратить внимание на противоречие. Мир как воля и представление. II.414 гласит:

Задуманная таким образом идея еще не есть сущность вещи сама по себе, именно потому, что она возникла из познания одних лишь отношений; однако, как результат суммы всех отношений, она есть действительный характер вещи и, таким образом, полное выражение сущности, которая предстает перед взором как объект.

На десяти страницах далее, с другой стороны:

То, что мы теперь познаем таким образом, есть идеи вещей: но из них теперь говорит более высокая мудрость, чем та, которая знает о простых отношениях.

Какая путаница!

Теперь мы стоим перед чистым, лишенным воли субъектом познания.

Отношения, в которые Шопенгауэр ставит волю и интеллект, нам хорошо знакомы.

Интеллект – это нечто добавленное к воле, полностью подчиненное воле, чтобы получить «существо с множеством потребностей».

Интеллект по своей природе – это подневольный работник мануфактуры, которого его требовательный хозяин, воля, держит в напряжении с утра до ночи.

(Parerga II. 72.)

Объекты мира представляют интерес для воли лишь постольку, поскольку они находятся в некотором отношении к ее определенному характеру.

По этой причине знание предметов, которое служит воле, не знает ничего, кроме их отношений, знает предметы лишь постольку, поскольку они существуют в данное время, в данном месте, при данных обстоятельствах, от данных причин, с данными следствиями, словом, как отдельные вещи.

(Мир как воля и представление. I. 208.)

Это познание по сути своей ущербное, поверхностное. Когда мы отвоевали у объекта ту сторону, которая может быть полезной или мешающей для наших личных целей, мы отбрасываем все остальные его стороны: они не представляют для нас интереса.

Как правило, знание всегда остается подчинено служению воли, поскольку оно возникло для этого служения, поскольку оно возникло из воли, как голова из туловища. В случае с животными это

рабство познания никогда не может быть отменено.

(ib. 209.)

С другой стороны (я все еще полностью в русле мысли Шопенгауэра), такая приостановка может произойти в человеке, если он оставит привычный взгляд на отдельные вещи и поднимет интеллект до распознавания идей, которые проявляются в отдельных вещах.

Он посвящает всю силу своего ума созерцанию, полностью погружается в него и позволяет всему своему сознанию заполниться спокойным созерцанием настоящего природного объекта, будь то пейзаж, скала, здание или что бы то ни было; полностью теряя себя в этом объекте, то есть забывая свою личность, свою волю, и оставаясь только как чистый субъект, как ясное зеркало объекта. т.е. забывает свою