ли брезговал. Мама утешалась тем, что в трудные дни я её не покинула, ведь между нами всегда стояли непонимание и неприязнь. Она была вздорной, вредной, но глубоко в душе хранила доброту и бутон нежности, увядший без любви. Мне она всегда помогала, чем могла.

Близость смерти обнажает суть. Мама стала незлобивой и беззащитной, с благодарностью вспоминала друзей, всех, кому чем-то обязана, кто обязан ей и даже тех, кто над нею подсмеивался с лёгкой руки отца. Натура простая и безыскусная, она была поставлена в обстоятельства, когда выжить оказалось возможным только через революцию и браунинг на беременном животе. Она справилась с заданием, и перед концом к ней вернулась её глубинная сущность.

В предсмертные дни мама много чего поведала мне без утайки и без стеснения, даже с каким-то отчаянным облегчением. Жизнь её представилась в новом свете, что только усугубило тоску грядущего расставания. Однажды, мешая сны и реальность, взялась рассказывать: «Голодная, сутки стою в очереди за хлебом, и как раз передо мной захлопнули окошко – перерыв. Зима. Петенька, ещё маленький, совсем закоченел, а у меня ноги замёрзли и не согрелись до сих пор. Пощупай». Я натянула ей тёплые носки, вздрагивая от бумажного шелеста усохших ступней. Потом у мамы начали мёрзнуть руки, живот и только возле сердца грудь долго оставалась неестественно горячей. Когда грудь остыла, она умерла. Кто теперь меня простит?

Адреса Пети я не знала. Хоронили её мы с Кириллом и Тиной, приехавшей из своей деревни несмотря на боль в позвоночнике. После кладбища я проводила подругу на электричку. Она поцеловала меня, как всегда прямо в губы. Мы обнялись.

– Спасибо, – сказала я.

Она удивилась:

– За что?

– Все приходят из-за себя, всем что-то нужно, одна ты приехала из-за меня.

– Люди потому и общаются, что им что-то друг от друга нужно.

– Я не про то. Не знаю, как объяснить. Приезжай ещё.

– Когда будет плохо?

– Всегда.

– Ладно. Пусть будет хорошо.

Хорошо получилось не очень. Меня терзала мысль, что отец с покойницей даже не попрощался и все поминальные действия манкировал, ссылаясь на слабое сердце.

– Не могу лицезреть покойников – нехорошо делается.

– А в Гражданскую? Сколько их было?

Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху:

– Молодой, глупый, не верил в серьёзность смерти. Казалось, это временно, а после войны все убитые восстанут из праха и заживут наново.

Говорил отец правду или по привычке актёрствовал, теперь уже не разгадать. Он быстро отдалился от печали, увлечённый собой и обустройством семейного очага с новой женщиной, которая много лет в нетерпении била копытом, дожидаясь похоронного марша. Возможно, она думала, что старик долго не протянет и ей достанутся блага, о которых можно только мечтать. Однако отец ни жениться, ни умирать не собирался, был бодр и сам водил свой старомодный хвостатый «Форд». Обманутая в лучших намерениях претендентка съехала. Или была изгнана прозорливым хозяином.

– С меня хватит и одной жены, – объяснял он. – Единственная профилактика от баб – не попадать под закон. Без печати в паспорте, они все шёлковые, а начнут вякать, можно вытурить.

У отца с завидной регулярностью стали меняться сожительницы, усердно ведущие хозяйство и исполняющие его прихоти. В конце концов он остановился на крепкой женщине средних лет, большой и некрасивой, на первый взгляд бескорыстной – такие тоже попадаются, если долго перебирать. Но на квартиру, несомненно, надеялась, а он рассчитывал, что, если надо, она сможет носить его на руках в прямом смысле слова.

Новая пассия, именовавшая себя Полиной, отличная кухарка и неумеренная любительница чистоты, быстро выскоблила весь дом, постирала тяжёлые от полувековой пыли плюшевые портьеры, развела на подоконниках цветы. В холодильнике больше не воняло трупами, а отец перестал маяться животом. Ему нравилось, что избранница, в противоположность покойной жене, аккуратна и экономна. Не догадывался, что она сберегает уже своё, для себя.

Побуждения старого человека понятны. Он стесняется собственного тела, утратившего привычный облик, поэтому предпочитает, чтобы остатки жалкой плоти обихаживал посторонний человек за деньги, а не близкий из жалости, постоянно прикидывая, сколько времени потрачено бездарно. Одно меня занимало: внешне Полина разительно походила на молодую Крокодилицу. Отец при каждом удобном случае повторял, что не любил жену. Похоже, врал. Любил и хотел забыть. Но теперь, когда мама уже не могла ответить, эта мантра выглядела особенно отвратительно.

С течением жизни сущность человека не меняется. Под натиском обстоятельств и опыта могут меняться взгляды, но не натура, а то новое, что появилось, есть ничто иное, как обнажившиеся с годами природные черты, отрицательные в особенности, которые спали или были успешно сокрыты. Именно они чаще всего лежат под спудом, дожидаясь своего часа, и редко кто с возрастом становится мягче и добрее, в основном – суше и нетерпимее. Умирая рано, человек до худого дожить не успевает и память о себе оставляет светлую. Мой отец прожил долгую жизнь, и изъяны характера раскрылись столь явно, что уже не совмещались с первоначальным образом красного командира, любимого бойцами за добросердие и справедливость.

Он многое повидал, из многих ситуаций выходил победителем, умудрился, как Талейран, усидеть на высоком стуле при всех правителях. Но то была его эпоха, она завершилась, а новое поколение вызывало у отца раздражение, переходящее в ярость.

– Вы не понимаете, что такое общее счастье, – негодовал он.

– Разве плохо, если каждый счастлив в себе?

– А должны вместе.

– Насколько я помню, при советах счастье тоже было о-о-очень разным.

– Нет! – зычно выкрикнул отец.

– А ты бы спросил у молодых, что для них лучше.

– Не дождутся, – отрезал отец. – Унижения не дождутся.

Он возненавидел мир и близких за то, что выбрали непонятный ему путь, посмели глумиться над старыми идолами и перестали испытывать к нему благодарность за ту ложь, которой он остался предан до конца. Чтобы верить в коммунизм, совсем не надо быть глупцом. Идеалы, что сегодня кажутся единственно правильными, возможно, быстрее прежнего сделаются ложными.

Отвергая как личность, отец продолжал любить меня любовью родителя, для которого нет ничего ближе детей. Ожидал, что раз я не испытывала к матери особой привязанности, то раскрою тёплые объятия его новой кукушке, и он насладится позабытым согласием. Любая душа, даже самая тёмная, жаждет покоя. Не вышло.

Казалось странным считать эту безграмотную шепелявую бабу своей мачехой. Прошло совсем немного времени и она, вопреки прогнозам отца, осмелела и стала демонстративно щеголять в маминых шубах и бриллиантах, а я полагала, что они принадлежат семье. Тут дело не в цене, а в памяти. Память не зависит