Шрифт:
Закладка:
Римская империя времени упадка
Сохраняла видимость твердого порядка:
Цезарь был на месте, соратники рядом,
Жизнь была прекрасна, судя по докладам.
И вдруг через три года я увидела совсем другого Булата. Это было осенью 1987 года – в Доме кино показали фильм Абуладзе «Покаяние». Оба зала – Большой и Малый – были забиты до отказа. Царило напряженное ожидание. А потом наступила тишина, будто у всех сразу перехватило дыхание от увиденного. После окончания просмотра, спускаясь из Малого зала, увидела на лестнице возбужденного Булата, окруженного друзьями. Среди них был и Юра Карякин. Споров не было, но было какое-то радостное обсуждение. И вдруг Булат произнес: «Ну вот теперь все сказано. Теперь все переменится».
Перемены действительно пришли, и эти маленькие и большие победы мы «приближали, как могли». Многие писатели, публицисты, ученые ринулись в политику. На уличные демонстрации выходили тысячи москвичей, в основном из интеллигенции. Булат в политику не пошел, но много выступал в печати, охотно давал интервью. Видно было, что его интересовало всё – политика, экономика, всё, что происходило вокруг. Но сам он от московской суеты скрылся в маленьком домике в Переделкино, на улице Довженко, недалеко от железнодорожной платформы «Мичуринец». А вот теперь и мы оказались жителями писательского поселка, о чем не осмеливались и мечтать.
Октябрьские события 1993 года застали нас всех врасплох. Булат, помнится, был очень болен, простудился, лежал с высокой температурой. Но, узнав о том, что творится в Москве (штурм Останкино, призывы Руцкого к штурму мэрии и Кремля), настаивал в разговоре с зашедшими к нему Адамовичем и Карякиным на том, что необходимо действовать быстро и целенаправленно. В Москву ночью, с последней электричкой, рванул Юра Щекочихин. На телевидение он пробиться не смог. Поехал на радиостанцию «Эхо Москвы» и организовал оттуда выступления и Окуджавы, и Адамовича, и Карякина, а через Карякина – и Горбачева, и А. Н. Яковлева, и других политиков.
Б. Окуджава, Ю. Карякин, Б. Сарнов обсуждают фильм «Покаяние». 1987
Ночь с 3 на 4 октября была тревожной. Все мы почувствовали, насколько хрупок демократический режим. Держались вместе. Когда мятеж был подавлен, смотрели по телевизору, как покидали Белый дом его «героические» защитники. Меня поразила твердость убеждений Булата. Никаких колебаний насчет того, что это была попытка коммуно-фашистов повернуть всё вспять, у него не было, как и у нас.
Иногда мне приходилось выступать в роли посыльного и связного. Карякин отправлял меня с важными письмами к Булату Шалвовичу, всегда предварительно договорившись о возможности зайти к нему.
Однажды мой визит к Булату неожиданно обернулся долгим и серьезным разговором. Его заинтересовал мой рассказ об увиденных еще в начале шестидесятых на Кубе «революционных бесах»; о безжалостной зачистке Фиделем Кастро своих личных врагов и потенциальных соперников; о том, насколько нетерпим и жесток был «идеалист» (вовсе не такой уж идеалист!) Че Гевара. Особенно внимательно Булат слушал о подготовке современных террористов Латинской Америки, главным образом на Кубе, в Никарагуа и до недавнего времени и в наших советских спецшколах и тренировочных лагерях, об их расширяющихся связях с наркобизнесом. И вдруг требовательно сказал мне: «Вот об этом и надо писать. Надо все рассказать. Терроризм – это серьезно и надолго».
Перед своей последней поездкой в Германию и Францию весной 1997-го позвонил (звонил почти всем своим друзьям) и сказал: «Ну вот, в последний раз съезжу с концертами и вернусь в Переделкино. Очень скучаю по своему дому. Вот тогда и повидаемся».
Не пришлось.
Поэт будто знал о своей скорой смерти:
Жизнь моя, как перезревшее яблоко,
Тянется к теплой землице припасть.
Наступило последнее свидание с ним. Прощание. Прощалась вся Москва: друзья, бесчисленные почитатели его таланта; прощались и те, кто стоял тогда у власти, и те, кто терпел эту власть, казалось, весь народ наш прощался; кто смог – пройдя дорогу по Арбату, кто не смог – слушая его дни и ночи напролет. В те дни по «Эху Москвы» беспрерывно звучали его песни.
И сколько бы ни было теперь фильмов, встреч, конференций, фестивалей, посвященных Булату Окуджаве, не оставляет острое чувство: ведь был рядом и каждое мгновение общения с ним могло стать вечностью. Ну что ж, «две жизни прожить не дано», можно лишь быть ему благодарным за те прекрасные минуты общения, которые превратились в вечность.
Порой мне думается, хорошо, что Окуджава и Карякин не дожили до наших дней. Слава богу, не пришлось им увидеть, чем кончился «последний поход нашего поколения» и что мы построили. А построили мы полицейское государство, общество вражды, коррупции и презрения к человеку, особенно инакомыслящему. Не исключаю, что сегодня Карякин прокричал бы в прямом эфире – да теперь его и нет! – не запомнившиеся тогда, в декабре 1993 года, слова «Россия, ты одурела!», а что-нибудь вроде: «Россия, ты озверела!»
А Булат грустно сказал бы: «В России никогда не умели уважать личность – только общину, только коллектив. Россия никогда не уважала закон («Закон что дышло…»). Пока мы жили под дубиной Сталина, под палкой Брежнева и т. п., мы соблюдали видимость (показушную) нормального общества, а когда палку убрали, наша подлинная сущность вылезла наружу, и мы обезумели»[74].
А может, он просто спел бы нам:
Кухарку приставили как-то к рулю.
Она ухватилась, паскуда.
И толпы забегали по кораблю,
Надеясь на скорое чудо.
Кухарка, конечно, не знала о том,
Что с нами в грядущем случится.
Она и читать-то умела с трудом,
Ей некогда было учиться.
Кухарка схоронена возле Кремля.
В отставке кухаркины дети.
Кухаркины внуки снуют у руля:
И мы не случайно в ответе[75].
Вы скажете – не мы построили, а «они». Кто виноват? Да все и виноваты. И почему в России государству служат в основном люди малоодаренные и безнравственные, а все лучшие вытесняются в оппозицию, в инакомыслие? Но у нас, друзья, нет другой родины и другого времени. А ведь ВРЕМЯ – это тоже РОДИНА, как давно написал Карякин.
Виталий Шенталинский
