Буркнув что-то недоброе Кротову, я все же попытался собрать остатки воли, чтобы перевернуться к стене — но вместо этого отключился.

«На лекарства! Выходим на лекарства!» — стучал ключом над ухом санитар. Теперь надо было действительно вставать. Нужно было выпростать одну ногу из-под одеяла, потом другую, подняться и, оперевшись руками, сесть. Когда пройдет головокружение, можно было и встать, но осторожно и медленно, держась за спинку койки. Иначе был риск просто свалиться на пол — что раз со мной и произошло.

Далее надо было проползти по коридору и выстоять очередь у процедурки. Очередь была человек в десять. Большая часть — такие же серые тени, распластанные по стене, вроде меня. Другие были покрепче, но еще сумрачные со сна. Лишь какой-то олигофрен был резв и от избытка личного счастья прыгал то на одной ножке, то на другой. Что-то вспомнилось, когда я смотрел на него. Что это было? Ну, да, Пушкин: «Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума…» Дальше не помню.

Пить свою утреннюю таблетку я не собирался, но обычного страха и волнения в этот раз не испытывал. Сложилась наилучшая комбинация из всех возможных: добрая медсестра плюс нормальный санитар — мой лучший друг Копченый. Я даже не стал клеить ириску за зубы. Пожилая медсестра досиживала свои последние месяцы до пенсии и честно раздавала таблетки, ничуть не интересуясь, глотал их кто или нет. На Копченого в такой ситуации можно было положиться — благо лишь пару дней назад он получил от меня приличный кусок копченой колбасы из посылки. Каламбур: «Копченый любит копченое» — в отделении давно стал мемом.

Так что теперь, положив таблетку под язык, я просто показал Копченому рот, тот все же для вида засунул туда свой шпатель и кивнул: «Иди».

Ложиться в камере я не рискнул, боясь снова провалиться в сон, и торчал, покачиваясь, китайским болванчиком со слипающимися глазами, сидя на койке и ожидая оправки.

Камера № 8 была расположена ровно напротив надзорной камеры, но могло показаться, что и в другой галактике, находящейся на расстоянии миллиона световых лет. Днем здесь было светло — пусть единственное окно и было затянуто сеткой, как и в камере № 4 Первого отделения. Так же, как и в Первом, окно было покрыто изморозью, но было все же теплее. Возможно, из-за деревянного пола, возможно, из-за того, что сидели здесь девять человек и своими телами они обогревали пространство — примерно как муравьи обогревают муравейник.

Когда-то в камере сидели всего пять человек, но в период «демографического взрыва» в СПБ в середине 1970-х в нее втиснули еще четыре койки. Койки вполне поместились — правда, стало меньше свободного пространства, так что бродившие от неусидчивости в проходе теперь постоянно шаркали руками и рукавами по лежащим рядом. Ну, и четверым зэкам приходилось прыгать в свои «гнезда» через койки и тела соседей.

Мое место было первым, справа от двери — что было почти идеально. Минусом было то, что над ухом постоянно гремела то кормушка, то дверь. Зэки во время раздачи-сбора мисок тоже постоянно сбивались в кучку у двери, бесцеремонно присаживаясь на мою койку. Однако идеальных мест в тюрьме не бывает — как и идеальных квартир в обычной жизни, — так что это приходилось спокойно принимать как неизбежное зло. Что я и делал, ибо полтора года в тюрьме плюс нейролептики любого превращали в фаталиста.

Следующей от меня была койка Бори Гончарова. Его можно было считать одним из самых удобных и интересных соседей по СПБ — ибо он был совершенно нормален. Лет ему было уже далеко за сорок, и на воле Боря был профессиональным алкоголиком.

Это было ясно с первого взгляда на его высохшую фигуру язвенника и кожу, оттенком лишь на градус посветлее, чем у Копченого. На воле, зная за собой эту беду, Боря старался устроиться на те работы, где действовал сухой закон, — и провел полжизни рабочим в геологических партиях, экспедициях, либо на судне-краболове. Еще в юности он участвовал в известной экспедиции по поиску Тунгусского метеорита — о чем рассказывал очень интересно: «Вышли к этому озеру, круглому, как блин. А вокруг на километры поваленные деревья — как от ядерного взрыва».

Это был совершенно джеклондоновский тип — он и стал бы русским Джеком Лондоном, если бы смог завязать с пьянкой хоть на полгода. И даже написал бы интереснее «Джон — Ячменное Зерно», ибо напивался буквально до зеленых чертей, которых воочию созерцал. В СПБ я не раз встречал алкоголиков, которые видели этих чертей — причем всегда одинаковых, так что я как-то даже начал верить, что в другой реальности они существуют.

Лучшей своей работой Боря считал службу бакенщиком на Лене, в избушке, откуда до ближайшей деревни и спирта — который на Севере предпочитают водке и самогону — надо было плыть 30 километров. Всех обязанностей было на два дня в неделю: проверить бакены выше и ниже по течению на пять километров. Прочее время Боря охотился на соболя и белку, потом плыл в деревню обменять шкурки на соль-керосин-спички-патроны, ну, и тот же спирт. Больше всего на Лене ему нравилась свобода.

— Никаких ментов на двести километров. Сам себе хозяин, никто не указывает, что делать, никто над тобой не висит. Вот это была жизнь!

Там Гончарову было так хорошо, что показалось, что он сможет завязать совсем. По этому поводу он решил даже жениться, далее было, как в детективе — шерше ля фам. Женщину он легко нашел в подходящем для каламбура городе Находка. Обаять ее Гончарову тоже не стоило труда — мужчина он был крепкий, толковый и обладал хорошим и едким чувством юмора. Далее была свадьба. На собственной свадьбе Боря, конечно, выпил — и сразу впал в запой.

Уже к средине медового месяца новобрачная поняла, что имеет дело с тяжелым алкоголиком, и, когда обнаружила, что муж начал красть вещи из дома, выставила его прямо на улицу. Там Гончарова уже ждала другая дама по имени «белочка». Ему всюду стали мерещиться зеленые черти, он отбивался от них до тех пор, пока менты не нашли его на дороге — их Боря тоже принял за чертей и пробовал отбиваться.

Надо отдать должное ментам. Как правильные русские мужики они поняли проблему и отправили Борю по верному адресу — в психиатрическую больницу. Там, как назло, чертей было вообще видимо-невидимо. Боря буянил, ломал мебель и кидался бутылками с физраствором в медсестер. Добрые психиатры все же привели его в чувство — после чего сдали назад на руки ментам.

С юридической точки зрения, все было правильно, ибо закон распространяется и на территорию психиатрических больниц. И все равно судить человека за классические симптомы болезни было совершенно абсурдным. Столь же юридически верно и абсурдно Борю судили за «злостное хулиганство» — так он попал в СПБ.

С врачами он нашел правильный тон и играл дурачка, своего рода бравого солдата Швейка. Получал аминазин, который переносил плохо — из-за язвы. Однако как вменяемый зэк быстро попал в рабочее отделение на швейку — и уже второй раз вылетал оттуда из-за скандалов с медсестрами. Характер у Бори, как и у всех завязавших алкоголиков, был не сахар.

Следующий обязательный номер программы — обход.

О нем возвещает катящийся по коридору стук ключей санитаров: