Послеобеденный «прием» трифтазина прошел спокойно. Медсестра Нина Александровна — спокойная интеллигентного вида женщина — пришла в СПБ из обычной психбольницы и здесь не изменила привычек. Смена была «солдатской», но бардачной, так что санитар только приказал открыть рот, и обе таблетки, приклеенные к ириске, остались незамеченными.

Выкинуть таблетки в туалет я не торопился, ожидая, когда там станет чуть поменьше людей и глаз. Над толчком застыл дед Колыма: нейролептики блокировали его и так не юную простату и никак не давали несчастному пописать.

А за спиной Колымы, мучившего свой маленький член, — как на посту, стоял «солдатский» санитар по кличке «Сынок». Он был еще новеньким и не из «злых». Сынок попал в тюрьму за то, что хватил чем-то тяжелым по голове «деда», который заставлял его в сотый раз ночью вычищать сортир.

Кличка приклеилась к парню из-за его подростковой внешности и мягкого характера. Он был городской, молчаливый и особых неприятностей никому не причинял. Однако почти на глазах можно было замечать, как в человеке постепенно обнажается озверение. И сейчас, слушая крики медсестры: «Быстрее давай! Освобождай туалет!», Сынок потерял терпение и начал тянуть Деда Колыму за пижаму вниз с толчка. Дед так и выполз из туалета с бесполезно висящим поверх штанов членом, бормоча ругательства — звучавшие, скорее, как стоны. Я же к тому времени успел и умыться — шелушащаяся кожа вызывала постоянное ощущение нечистоты.

Это была новая напасть. Если аминазин делал кожу жирной, как плита из жаровни, то трифтазин, наоборот, ее быстро осушал, лицо и голова шелушились мелкими хлопьями. Никаких кремов в СПБ, конечно, не было, несколько раз просил у медсестер хотя бы вазелин, но ничего так и не дали.

Далее разыгралась другая комедия братьев Маркс. Из-за высоких доз голова у Саши работала еще хуже моей, но в нее первую пришло решение проблемы. Для увлажнения кожи можно было использовать масло, которое два-три раза в неделю нам законно выдавали на ужин.

Увы, идея оказалась непрактичной. Как выяснилось, масло было «бутербродным», то есть смесью маргарина, воды и уже в последнюю очередь настоящего масла. От этой массы на голове расплывалась водяная лужа, которая не увлажняла и не сохла. И лишь позднее мы догадались вылавливать хлопковое и конопляное масло, которое изредка плавало поверху в каше. С этого начинался завтрак или ужин — с макания пальцев в кашу и размазывания вонючей дряни по голове и лицу — под смех сокамерников. Единственный, кто воспринимал это нормально, был людоед-якутенок. Кажется, в зимнее время его соплеменники тоже делали нечто подобное, только с животным жиром.

Застучали ключи санитаров:

— На прогулку! Всем приготовиться! Быстро!..

После долгих сборов и окриков всех собрали в клетке на лестнице, откуда санитары стали выпускать в прогулочный дворик.

Если у мажептила и был положительный эффект — то он напрочь убивал рефлексию. Ежесекундное страдание тела не давало возможности сосредоточиться на чем-либо другом и посмотреть на ситуацию со стороны. С трифтазином — особенно если удавалось проскочить дозу — все было иначе.

Дворик был более похож на глухо огороженный вольер для диких зверей, чем на пространство, где обитали люди. Всякий раз, входя сюда, я внутренне вздрагивал — вздрагивал бы и телом, если бы оно не было парализовано нейролептиками.

Это была какая-то обитель зла, где нервно и автоматически передвигались некие существа, медленно двигавшиеся, как зомби. Все отделение — примерно восемьдесят человекообразных существ. Кто-то из них уже валялся на земле или стоял в застывшей неестественной позе.

Вид их был страшен — настоящая армия орков. Рваные бушлаты с вылезающей из дыр ватой, такие же рваные шапки с давно оторванными ушами, надетые кое-как наперекосяк — рэперы позднее переняли эту моду — латаные штаны пижам, кирзовые ботинки, обычно разного размера, а кто-то дефилировал и в двух левых ботинках, не замечая разницы.

Лица были еще страшнее одежды. Для полного сходства с зомби у многих рты были полуоткрыты, и с краев губ текла слюна — хорошо, что не кровь. Это утешало.

От забора к забору толпу рассекала троица резвых. Сидевший уже полжизни за разбой и убийства зэк по кличке Борода — бороды у него, конечно, не было, ее давно срезала казенная бритва «Нева», — с некрасивым лицом, напоминавшим помятую картошку. Сплюснутый лоб, торчащие в разных местах бородавки, откуда кустились рыжие волосы, кривой подбородок, заплывшие глаза — и застывшая злобная ухмылка. Борода был тучен — питался он за счет других зэков.

Рядом с Бородой вышагивал Володя Козлов. В отличие от Бороды, Козлов никогда не был на зоне, но уже в третий раз оказывался в СПБ и за одно и то же — убийства. Правда, по зонам, поднимаясь все выше и выше — или опускаясь все глубже и глубже, в зависимости от точки зрения, — сидел его родной брат. Козлов был цыганистый тип с низким лбом, который вел себя в СПБ, как дома, — благо он был местным, благовещенским.

В 1983 году Козлов совершит невозможное — уйдет в побег. Он поменяется одеждой с братом, который в редкий момент своего пребывания на свободе явится к нему на свидание, и Козлов-псих выйдет по документу нормального Козлова через вахту. Что произойдет на самом деле, никто, конечно, не скажет, но будут шептать, что не обошлось без денег. Медсестра, которая всегда присутствует на свиданиях, оставит братьев наедине не просто так, дав возможность переодеться.

Третьим в компании поспевал Грушкевич — молодой и столь же неприятный тип. Узнав, что я политический, Грушкевич тут же подкатил ко мне, тоже представился политическим, вернее, свидетелем Иеговы — но жестикуляция с распальцовкой выдавала в нем бывалого урку.

Единственной правдой из рассказов Грушкевича могло быть то, что происходил он действительно из семьи свидетелей Иеговы. В таком случае он приходился Иегове блудным сыном, ибо сидел с малолетки. В СПБ оказался за убийство. По версии Грушкевича, он убил агента КГБ из общины — конечно, врал.

Троица гордых орлов уголовного мира периодически менялась — кого-то отправляли на вязки за торговлю с санитарами и скандалы, кого-то переводили в другие отделения. Однако тут же троица снова выстраивалась уже в другом составе, повторяя киношную триаду Трус-Балбес-Бывалый, — только уже не в комическом варианте, а в явно опасном.

Точно так же, как урки, размахивая руками и сбивая людей на своем пути, по дворику шествовал дед Харин. Он сидел по политической статье — но политическим не считался, ибо действительно «был в дупель» сумасшедшим. Его болезнью была дромомания — синдром бродяжничества.

В какой-то момент из своего дома — кажется, в Читинской области — Харин отправился в неизвестном направлении. Если бы он пошел на север, то благополучно дошел бы до Ледовитого океана и никто бы не удивился. К несчастью, Харина понесло на юг, и он, сам того не зная, перешел границу с Монголией и был задержан уже на границе с Китаем. Как он прошел через горы и монгольскую голую степь, не знал никто.

Чекисты обрадовались «нарушителю» — и прилетевшим с ним звездочкам, — впаяли ему статью за «незаконный переход границы» и отправили беднягу в СПБ. Тут даже в камере Харин порывался куда-то уйти, во дворике дромомания накрывала его еще сильнее.