Шрифт:
Закладка:
Я умела терпеть и отбой
каждый день каждой птице давала.
Я ждала и ждала одного
журавля в небесах своего,
кто спустился бы с неба, как сало.
На земле не бывает чудес:
мой журавль не спустился с небес.
Я поклажу свою побросала.
Вот теперь я хожу налегке.
Почему же всё пусто в руке?
И вторая рука пострадала.
Все синицы умчались вразлёт,
ни одна мне в ладонь не нырнёт.
Воробей лишь уткнулся случайно.
Пирожок из руки умыкнул.
Не успела поймать — ускользнул.
Я осталась ни с чем тривиально.
Но зато я хожу налегке
без тяжёлой поклажи в руке.
Я летаю — и это буквально.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Когда-то икона стояла в углу
и мирно лампада горела,
а бабушка Мотря тянула иглу,
пока на дворе вечерело.
Сшивая куски разноцветных тряпиц,
она Вседержителю пела,
а он, любознателен и светлолиц,
смотрел на полезное дело.
Сто лет пролетели. Небесный Собес
Всевышнему пенсию выдал,
но мы никогда не останемся без
картинки, где светится идол.
Великий айтишник нас в ужас поверг —
поверишь ли, бабушка Мотря,
отныне в фейсбуке сидит Цукерберг
и смотрит, и смотрит, и смотрит.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Всё было, поправлю, немного не так.
Я версию сделаю точной.
В истории я не особый мастак,
Но есть под рукою источник.
Всевышний действительно сто лет назад
У Мотри в мозгах воцарялся.
Хоть в избах горели мильоны лампад,
Один над страной возвышался.
Вот тут и пропущен огромный кусок.
Его б я отважно добавил.
В Россию приехал крутой мужичок,
Который прикольно картавил.
Вот именно он, а не некий Собес
Отправил на пенсию Бога.
Отправил и… в идолы лично пролез
(Не все дождались эпилога).
Я б снова концепцию Ганны отверг —
Стрела не одна у Амуров:
На Аню взирает чужак Цукерберг,
Других совратил Павел Дуров.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
В своём физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.
Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.
И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
«Изменчива и многосложна
течёт река. Войти в неё
одну и ту же невозможно».
Сей тезис — ложь теперь. Старьё.
Я новый постулат открыла.
В воображении моём
взяла однажды и застыла
вся жизнь глухим монастырём.
В любом физическом убранстве
всё неизменно. Не течёт.
И в этом самом постоянстве
вещам необходим учёт.
Имуществу пристала опись:
коль это руль, вписать его.
Печати синий оттиск, подпись —
сохранность требует того.
Нет, рано в списке ставить точку.
Решётка темного окна,
антенна не попали в строчку
сирена не занесена.
Все вещи вместе в опись сложим.
Бумагу нежною рукой
разгладим. Сада потревожим.
Споём души за упокой.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Я ехала домой. Уже светало,
вокруг машины пенился рассвет,
столбы скакали в сбруе из металла,
копытами коверкая кювет.
И в этой точке А, в автомобиле,
я вспоминала улицу и дом,
где мы однажды сомкнутые были
и тут же разделенные с трудом,
где пели птицы нам о пилотаже,
о темной деформации пружин,
а после я уехала туда же,
куда течёт история машин.
Являлось солнце в яркой пелерине,
ворочалось, касаясь головой
случайной точки Б посередине
искусственной завесы дымовой.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Один на пятом — образ поэтичный.
А может, поэтический. Не факт.
Рассвет вокруг машины нетипичный,
но он ремонтом осчастливит тракт.
Рассвет запенится. Столбы в металле —
Так всадник в кляре, на коня взберясь,
туманит мозг, играясь на кристалле,
назад на три столетья возвратясь.
Светает. Едем вместе. Иль раздельно.
Столбы не кони, но своих подков
машине не дают. Им параллельно.
Им дела нет до нравственных основ.
Я на сиденьи заднем восседаю,
а спутник на переднем за рулём.
А может, всё иначе: я ломаю
педали газа с тормозом. Ползём.
И потому неясно: то ли вместе,
а то ли порознь видим отчий дом,
где нам кричали: «Только не в подъезде!»
Но чей он «отчий», мы не разберём.
Из этой точки А мы ускакали
так быстро, что сверкали каблуки.
Давно то было. Вслед нам напевали
пернатые всей злобе вопреки.
Успели в точку Б сбежать. Туда же,
где и сейчас покатим с ветерком.
Кювет… Я больше не хочу форсажей.
Я выйду лучше и пойду пешком.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Мы вышли в лес, как образины,
касаясь елочных вершин,
мы побежали в магазины
вдоль ветра сосен и машин.
Клубилось зарево дневное,
прибой сутулился речной,
а мы летели и спиною
тащили ветер ледяной.
Над нами мирно и лучисто
сидели аисты в гнезде,
а мы смеясь, как хоккеисты,
скользили боком по воде.
А мы легко, как обезьяны,
текли дорогами низин,
спешили ровно, без изъянов,
на ощупь чуя магазин.
Неслись жужжа, подобно рою,
вздымая темные дымы.
Но если магазин закроют,
тогда зачем бежали мы?
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Всегда вопросы возникают,
когда мой разум измождён,
когда и образы пугают
и путь логичный искривлён.
Икары коль вершин касались,
то гнёзда аистов тогда
не «под», а «над» как оказались?
Ведь рухнут прямо на кота.
И игроки в хоккей коньками,
скользят по льду, не по воде,
И никакими не боками.
Они во вражеской среде?
Ах, речь о наших хоккеистах?
Тогда понятно почему,
их проигрыш — всегда со свистом
международному дерьму.
Вокруг да около личину
к чему, как пыль, пускать в глаза,
коль тело мчится к магазину,
а сердце тянет в небеса?
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Что такого глаза мои видели
в магазинах, витринах аптечных,
чтобы день замедлением выделить
из потока других, быстротечных?
Ничего.
От кипящего ужина
к потолку потянулись туманы.
Боже, чем это счастье заслужено —
под Шопена тушить баклажаны?
Табуретка с распластанным томиком,
Снова несколько строк сочинилось.
На кухонных часах стрелки домиком.
Вот и всё, что сегодня случилось.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Неважно, на «кухóнных» или «кýхонных»
часах сегодня стрелки обнаглели.
Важней, что не на гаджете зачуханном
бумажный томик прочитать сумели.
Неважно даже, Пушкина иль Чехова
был этот томик, изданный Советами.
Но важно, что не модными утехами
дурачимся, а стали книговедами.
Из серых будней день какой-то выцепить,
затормозить, остановить качели —
аптечную банальность этим вылечить
и чтобы в магазине не нагрели.
Какое это счастье поздним вечером,
покушав баклажанные тушёности,
