перенесено?

Что вы там делали?

— Жили да были,

мокли, ходили в кино.

Сорные заросли уничтожали,

камни бросали в мешок,

сеяли, веяли, редьку сажали.

Боже мой, как хорошо —

близится вечер, открыты ворота,

светится окнами дом.

Жизнь состоит из любви и работы

под непрерывным дождем.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Метаморфозы прошли в кинозале!

Все ноу-хау — старьё.

Нынче с героями

фильмов в реале

про бытиё и житьё

поговорить можно смело и просто,

камни забросить в мешок,

редьку сажать, удобряя компостом.

Боже мой, как хорошо!

Зал и экран — всё отныне едино.

Вместе с актёрами я,

пусть отдыхаю, сама героиня:

в фильме работа моя.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

Ода стрижке

Раньше ведь как — вымоешь голову и целую вечность сушишь

волосы феном, но тонкие пряди, как у последней клуши,

ложатся неровно, электризуясь, тянутся за расческой,

жить не хотелось с ужасной такой прической.

О, это были недели ломки от лба до низа,

и не спасали от боли ни сладкое, ни телевизор,

тело горело в реале, во сне, в астрале,

и никакие средства от этой напасти не помогали.

А стоило лишь подстричься, мир заиграл лучами —

шея открыта, образ объемен и завершен плечами.

Не слушался волос раньше, словно из пакли соткан,

а нынче проснулась, прическу взъерошила — и красотка.

ВЛАДИМИР БУЕВ

Наголо так налысо!

Я настрадалась за жизнь свою бренную лет этак множество,

с самого детства стараясь сложить из причёски художество.

И в парикмахерских города все меня жуть как боялись.

Лучше надзора была я: халтурщики поувольнялись.

Но совершенства найти я нигде не могла для макушки:

три и четыре слагала, и пять этажей плюс верхушка.

Спать неудобно бывало, мучалась, не высыпалась,

но поутру всё равно шевелюры приличной не оставалось.

Кто же мне мысли подал всмотреться получше в лица великих

женщин, побривших затылки, при этом совсем не безликих?

Стюарт, Высоцкая, Роуз, О’Коннор, Спирс Бритни,

и Самбурскáя с Закировой — все лысовидны.

И уж Кожевникова убедила финально: не зря она Маша.

Эта уж точно под дудку врагов не запляшет.

Тут же взяла я машинкой под нолик побрилась,

чтоб красота моя больше под слоем (роскошных) волос не таилась.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Дни не размножаются в неволе,

только лишь становятся сутулей,

а вчерашний день упал за поле,

словно сняли снайперскою пулей.

Утром за окном явился новый,

подвывая мусорной машиной,

томный, нерабочий, бестолковый,

с постной и подвыпившею миной.

Он такой же точно, как вчерашний,

будто нарисован под копирку —

будем на своей балконной башне

трепетать от птичьих перечирков.

Но уже, непасмурный и броский,

взят всевышним снайпером на мушку.

Посмотри, как в небе светит Бродский —

солнце в рыжеватых конопушках.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Что воля, что неволя — всё равно.

Из детской сказки фраза всеохватна.

Однако если мыслью рождено

семейство образов занятных,

то дням длиннее быть или короче

не суждено, к иным пусть целям рвутся.

Пусть станут до горбатости охочи,

а то прямохождением займутся.

Незаурядные диковинные цели

охотников заправских привлекают.

Ведь круть: не просто дни стемнели

иль просветлели — людям подражают!

Охоты экзотической любитель

выходит в чисто поле. Он не уток

и не гусей банальный истребитель:

набить он хочет днями свой желудок.

И вот вчерашний день упал за поле.

Охотник был удачливым и метким.

Убивец будет царствовать доколе,

коль одарен он этим даром редким?!

Вот дальше полетели дни как утки,

их снова из ружья: Бах, Бах, Бах… Моцарт!

А это — мусорка-машина в промежутке

ночных часов и утренних прорвётся.

И снова полетели дни за днями.

Ну, наконец, непасмурный и броский.

Не Бах, не Моцарт — слава богу, Бродский!

Весь конопатый, кожа — пузырями.

P. S.

Уж коль явился рыжий-конопатый,

то не убил он дедушку лопатой,

а почирикал как-то бестолково.

…И не чирикал вовсе — выл басово.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу, пока

солнце идет на мель.

Вечерний город похож на труп —

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю: «Боже, что, если бы

скамейки не было здесь?»

Возможно, тут же до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

гладили утюгом.

Иду домой. По бокам — кювет,

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Как жаль, что задохнутся все.

кто пропустил тот сквер,

где я присела у шоссе

после дождя в четверг.

Скамья была ещё мокра,

но жизнь стучала в ней.

И пламя моего нутра

зарделося сильней.

Противогаз надела я,

ведь город как сдурел:

толпа остервенелая

впадала в беспредел.

Метаться поздно: трупами

завален город весь —

дымит одними трубами,

ссыпая в небо взвесь.

Гляжу я ввысь: вот самолёт

спастись успел, взлетев.

Обломкам туч не нужен счёт —

у этих свой напев.

Случилось что бы, Бог, скажи,

коль не было б скамьи?

Стоять пришлось бы мне в тиши

одной и в забытьи?

Скамья и сквер меня спасли.

Теперь пойду домой.

На город сумерки сползли,

но это не впервой.

Сгустилась тьма. Ни зги кругом.

Кто фонари зажжёт?

Мой стан в кювет, боюсь, ничком

случайно упадёт.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Запределен четвертый этаж,

беден в окнах подольский пейзаж,

черен город в белесом тумане,

выйдешь в утренний шум налегке —

шевельнется синица в руке,

воробей затрепещет в кармане.

Эти птицы прибились ко мне,

поселились в моей тишине,

я зерном их кормила, жалея.

Я им матерью доброй была,

но зачем мне четыре крыла,

если воздух воды тяжелее.

Не нужны мне ни свет, ни заря,

ни рябина среди пустыря —

я все тяжести безднам вернула.

Ни воды, ни земли, ни огня,

лишь две птицы и их трескотня

на каштане замерзшем, сутулом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Много лет с этажа на этаж

я таскала тяжелый багаж,

налегке никогда не ходила.

Руки заняты были всегда,

а синица без тени стыда

мою кисть своим клювом долбила.

Их, синиц,