Когда доложили о Георге Сперо, ей показалось, что вошел неведомый друг, чуть ли не поверенный ее тайных мыслей. Она вздрогнула как от сотрясения электрического тока. Георг, совсем не светский человек, застенчивый, робкий в незнакомою обществе, не любивший ни танцевать, ни играть в карты, ни беседовать, оставаясь все время наедине со своими мыслями. Вальсы и кадрили вам прельщали его, но он со вниманием слушал два-три шедевра новейшей музыки, исполняемых с чувством. Весь вечер он не подходил к молодой девушке, хоте с самого начала заметил ее во всем этом блестящем собрании! Только ее одну. Не раз взоры их встречались. Наконец, около двух часов ночи, когда часть гостей разъехалась и все собрание получило более интимный характер. Он осмелился приблизиться к незнакомке, но заговорила она первая, высказав какое-то сомнение по поводу финала его книги.

Польщенный, а еще более удивленный тем, что метафизически страницы его сочинения нашли читательницу и, вдобавок, читательницу такого возраста, автор отвечал довольно неловко, что эти исследования чересчур серьезны для женщины. Она возразила, что женщины и даже молодые девушки не всегда бывают исключительно поглощены кокетством. По крайней мере она знает многих, которые мыслят, учатся, работают. Она с жаром стала защищать женщин от презрительного к ним отношения ученых мужчин, отстаивала их интеллектуальные способности и без труда одержала верх в споре, тем более, что ее собеседник в сущности не был противником ее взглядов.

Эта новая книга, сразу ставшая популярной, не смотря на ее серьезность, придала имени Георга Сперо настоящий ореол славы, и талантливый писатель был принят во всех салонах с живым сочувствием. Едва успел он обменяться несколькими словами с Иклеей, как оказался предметом внимания нескольких друзей дома и вынужден был отвечать на их вопросы, нарушившие его tète-à-tète[26] с молодой девушкой. Как раз на днях один из уважаемых современных критиков, Сент-Бёв[27], посвятил длинную статью его новому сочинению и самый сюжет книги сделался предметом общего разговора. Иклея держалась в стороне. Она чувствовала, а в этом женщины никогда не обманываются, что герой дня уже заметил ее. Его мысль оказалась связана с ее мыслью невидимой нитью и что, отвечая на более или менее банальные вопросы окружающих, он не мог сосредоточить своего внимания на разговоре. Этой первой интимной победы ей было достаточно, других она и не желала. Тут же она узнала в его профиле таинственный силуэт воздушного видения и молодого путешественника на пароходе, шедшем в Христанию.

На той же встрече, на балу, он выразил ей свое восхищение пейзажами Норвегии и рассказал ей о своем путешествии. Ей хотелось услышать хоть слово, хоть какой-нибудь намек на воздушное видение, так сильно поразившее ее. Она не понимала его молчания, его сдержанности на этот счет. А он, не видевший антигелия в ту минуту, когда фигура его собеседницы обрисовалась в нем, не упоминал об этом явлении, потому что оно нисколько его не удивляло. Несколько раз он имел случай наблюдать его при много лучших условиях – из лодки аэростата. Точно также не остался в его памяти и тот момент, когда он садился на пароход. Хотя белокурая красавица не показалась ему совсем незнакомой, однако он не припомнил, чтобы когда-нибудь видел ее. Что касается меня, то я узнал ее тотчас же. А мой друг говорил об озерах, реках, фиордах и горах. В свою очередь его собеседница рассказала, что мать ее умерла очень молодою от болезни сердца, что отец ее предпочитает жить в Париже, так что ей редко приходится бывать на своей родине.

Замечательное сходство вкусов и понятий, живая взаимная симпатия, обоюдное уважение – все это сразу сблизило молодых людей. Воспитанная на английский лад, Иклея пользовалась той независимостью ума и свободой действий, которую французский женщины узнают только после замужества. Ее не останавливали те условный приличия, какие у нас считаются предназначенными охранять невинность и добродетель. Две подруги одного с нею возраста приехав с нею в Париж, чтобы закончить свое музыкальное образования. Они втроем жили вместе посреди нового Вавилона, ни мало не подозревая опасностей, какими наполнен Париж. Молодая девушка принимала у себя Георга Сперо так же свободно, как мог бы принимать ее отец, и в нисколько недель сходство характеров и вкусов до того сблизило их, что их занятия, стремления и даже мысли стали общими. Почти каждый день, в послеполуденное время, повинуясь какой-то тайной притягательной силе, Георг направлялся из Латинского квартала на Сене, шел по набережной до Трокадеро[28] и проводил несколько часов с Иклеей в библиотеке, или на террасе сада, или же гулял с нею в Булонском лесу[29].

Первое впечатление от небесного видения глубоко врезалось в душу Иклеи. Она считала молодого ученого если не полубогом и героем, то, по крайней мере, человеком, стоявшим выше своих современников. Чтение его сочинений еще более укрепило это чувство. Она питала к нему не только восхищение, но какое-то благоговение. Когда она познакомилась с ним лично, великий человек по-прежнему остался на пьедестале в ее глазах. Его занятия, труды и исследования казались ей великими, возвышенными, а вместе с тем он сам был так прост, так добр, искренен и снисходителен ко всем. Пользуясь малейшим предлогом, чтобы услышать его имя, ей иногда доводилось выслушивать о нем критические отзывы его соперников, и это вызывало в ней почти материнскую любовь к нему. Может ли подобное чувство покровительственной нежности зародиться в девичьем сердце? Кто знает! но несомненно, что сначала она полюбила его именно такой любовью.

Как я уже говорил выше, в основе характера этого мыслителя была меланхолия – та меланхолия души, о которой говорить Паскаль, называя ее тоской по небесной родине. В самом деле, он постоянно искал разрешения вечной задачи Гамлета: «быть или не быть».

Часто он бывал грустен, погружен в смертельную скорбь. Но, по странному контрасту, когда черные мысли, так сказать, перегорали в его трудах и исследованиях, когда утомленный мозг терял способность работать, в нем происходило какое-то успокоение, отдых и он снова обретал ясность духа. Алая кровь быстрее переливалась в его жилах, органическая жизнь пробуждалась, философ исчезал и уступал место веселому, почти наивному ребенку, который забавляется всем и ничем, и имел почти женские вкусы, любил цветы, духи, музыку, мечты, проводил зачастую целые часы, рассматривая строение и жизнь скромного ползучего растения… и даже отличался поразительной беззаботностью.