Хор студентов консерватории исполнил песни военных лет. Прозвучали в записи стихи фронтовиков, среди которых стихи Арона Копштейна. Вспомнила, что Борис с Ароном вместе были на войне, где тот и погиб. Захотелось узнать о нем что-нибудь еще. Потихоньку покинула свое место и подошла к мраморной доске с именами павших, нашла его имя. У стенда с фотографиями узнала сразу, словно видела раньше, черноглазого молодого человека в вязаной шапке. (Может быть, по головному убору?) «Арон Копштейн. 1915–1940».

У Бориса хранится фотография, помеченная 27 марта 1940 года, где студенты Литературного института, вернувшись с финской войны, снялись на память (все в таких же вязаных шапках, которые трансформировались в шлем), — Арона среди них нет. Значит, он погиб в самом начале этого года на финской, а не на Отечественной войне, как я думала. Надпись на обороте: «…не забывай своих боевых ребят. В будущей войне ты будешь с нами». Они знали, что будущая война не за горами.

Я стояла перед фотографией старого друга Бориса, ушедшего из жизни таким молодым, и плакала о нем. Может быть, я осталась единственным человеком, скорбящим о нем в этот день…

Арон. Финская война

Наш друг, — первый читатель, наблюдавший за рождением моей рукописи, — как-то заметил, что мои «отступления придают динамику и прихотливость фабуле». Сочту его слова за одобрение и позволю прервать главу, чтобы дописать нечто важное, что взволновало меня уже после того, как я поставила последнюю точку в этих воспоминаниях.

Подыскивая себе новую «работу», заглянула в папку «Финские записки», которые вел Борис на Белой войне в 1939–40 годах, и обнаружила волнующий материал.

Отдельные листики блокнота, исписанные карандашом, хранят, словно телеграфные сообщения, живые интонации Бориса Заходера, которому едва перевалило за двадцать. Вероятно, позднее он пытался превратить их в связные воспоминания, перепечатав на машинке некоторые эпизоды подробнее, да так и не довел до конца.

Прервана учеба в Литературном институте. Борис и Арон уходят добровольцами. Лыжный батальон.

Мы идем к старшине. Он выдает мне новехонькие лыжи. Савельев достает из кармана мягкие ременные крепления. Я не верю своим глазам — мягких креплений у нас мало. Савельев усаживается на ступеньку, кладет лыжи и начинает надевать крепления. Я ставлю ногу. Крепления подтянуты идеально.

— Да пометьте их хорошенько, а то ведь утащут.

И я ножичком начинаю выцарапывать на носках лыж номер своей винтовки — 293.

Я встаю на лыжи, палки у меня есть — хорошие бамбуковые палки с широкими белыми тесемками.

— И на тесемках напиши номер, — говорит Савельев.

Мы уходим с ним на лыжах. Чудесный день. От блеска снега под зимним солнцем, от мягкого хруста его под лыжами, от ощущения уверенности и силы собственных движений меня охватывает радостное чувство.

— Красота, — кричу я, — спасибо тебе, Савельев!

Ко мне подбегает боец. «Иди, тебя там какой-то нескладный спрашивает». Арон. Его огромные прекрасные темные глаза скрываются за веками, когда он замечает меня. Мы целуемся.

— Ну, как дела, лирик? — спрашиваю я.

— Да вот, видишь, гоняют на лыжах, — отвечает Арон. Действительно, Арон, против обыкновения, на лыжах. Его ноги в огромных валенках привязаны к лыжам, именно так: целой дюжиной веревочек, под которыми креплений не видно.

— У меня уже неплохо получается, — говорит Арон с гордостью. — Погляди-ка, как я съезжаю с горки.

Он, пригибаясь, отталкивается палками и, проехав несколько шагов, падает. Я смеюсь. Арон начинает мне объяснять причину падения.

— Ладно, ладно, я не командир, — отвечаю я, улыбаясь. Мы смеемся.

После болезни Бориса.

— Ты вот что, — говорит Тима мне, — ты что-то плохо работаешь последнее время? Беседы проводишь?

Он говорит не о том, о чем хочет. Я отвечаю ему что-то невразумительное. Мне стыдно, комиссар поворачивается ко мне.

— Расскажите-ка мне, товарищ Заходер…

(Далее отсутствует один лист.)

От кухни отделяется знакомая мешковатая фигура Арона.

— В чем дело, товарищ замполит? — кричит Арон молодецким голосом.

— Возьми вот этого бойца, — говорит Тима, отвечая улыбкой на улыбку Арона, — и вымой его, понимаешь, как следует, чтобы чистый был, да мозги ему прочисти.

(Арон) мыл меня по приказанию Тимы. Роли наши переменились. В бане. Целуемся. Первый раз с голым мужчиной. Сует Тимкино угощение. Детская привычка — самое сладенькое про запас. Рассказ о бое. Некогда бояться. О храбрости — слишком занят.

— Слушай, как там наш эскадрон? — спрашиваю я связиста.

— Какой ваш эскадрон?

— 89.

Эскадрон, в котором находятся Арон, Тима и Коля Отрада, вторично отправлен на вынос раненых.

Бьет артиллерия. Как-то там Арон… — думаю я.

Я вспоминаю празднично-голубое южное небо Коктебеля, где мы с ним впервые познакомились. Он не очень изменился с тех пор — все такой же огромный, шумный и неуклюжий, напоминающий молодого щенка. Он был влюблен в Нину, которая стала потом моей женой. Как смешно он ухаживал за нею. Мы с Ниной хорошо плаваем, а Арон плавает «по-собачьи» и быстро задыхается. Мы уплывали от него и бросали в него вишневыми косточками, но он, задыхаясь, фыркая и отплевываясь от соленой воды, упрямо плыл за нами.

В Москве, когда он жил у меня, я узнал его ближе. Меня всегда поражала в нем одна черта — полная безоглядность. Всему, что он делал, он отдавался целиком. Как он работал! Утром он усаживался за стол, иногда забыв умыться. Если ему не писалось, то он начинал выводить на бумажке какие-то каракули. Потом писал всегда одну и ту же фразу: «У меня сегодня ни черта не выходит. У меня сегодня ни черта не выходит». Исписав этими словами два листка, он начинал писать стихотворение, и оно выходило.

…Я в штабе полка. На ПСД. Дым. Писк телефона. Там эскадрон. Москва. Орша, Орша. Не отвечает. На каменной печке (сплю?). Я начинаю волноваться о них. Засыпаю. Гром артиллерии. Выхожу в обед. Идет эскадрон. Слепо, измученно.

— А Арон?

— Какой Арон?

— Поэт.

— Ах, поэт? Убит, два раза убит. Такой чудак.

Провезли Тиму. И злоба об Ароне, бешеная слепая злоба охватывает меня. В Коктебеле, как он ел, как он ухаживал, огромный. Я не понимаю.

Самодеятельность. Кого пригласить? Да ведь Арона нет, думаю