Шрифт:
Закладка:
— А ты все такой же…
— Какой? — он погладил Нинины покатые, очень женственные плечи.
— Мечтатель, что ли… Ну, хороший…
— Почему «ну»?.. Ты у меня скупая-прескупая на ласку. Нормы ее у тебя по-прежнему мизерные, карточные.
— Ну, ну… не сердись… — и Нина притронулась к темным, с каштановым отливом волосам мужа.
В кроватке зашевелился Андрейка. Отец неуклюже, на цыпочках поспешил к нему. Сын спал, длинные прямые ресницы его, изредка вздрагивали.
В комнате был полумрак. Лампочку прикрыли газетой, чтобы свет не мешал Андрейке.
Лампочка время от времени мигала, и тогда в комнате становилось совсем темно. За стеной (там жили хозяева дома, к которым Говоровы были поселены как эвакуированные) раздавался равномерный стук песта в ступке.
Максим Андреевич тихо-тихо баюкая, стал ладонью похлопывать бочок мальчика. Вполголоса он запел ту песенку, которую пел раньше про себя еще не родившемуся сыну:
По проселочной дороге
Шел медведь к своей берлоге
И, шагая через мост,
Наступил лисе на хвост.
Максим Андреевич снова подсел к жене.
Она, его женушка, в чем-то изменилась за три последних года. Нет, не постарела. Только в ее взгляде, улыбке, вместо прежней застенчивости, появилось выражение спокойного довольства собой. «Это оттого, что она стала матерью», — подумал Максим Андреевич и обнял жену.
— Выше плечики, Нинусь. Почему сутулишься? Не смей! Плечи — твоя гордость, только, чур, не зазнавайся!
Говорову хотелось шутить, дурачиться. Его зеленые глаза в черных густых ресницах озорно блеснули.
— А ты знаешь, наш хлопец-то, — кивнул он на сына, — чуть-чуть рыженький, каштановый.
— Глупости! — дернула плечами Нина. Она-то, между прочим, знала цену своим плечам.
— Нет, в самом деле, Нинусь… — глаза Максима смеялись, — мы с тобой не рыжие, а сын рыженький… Да ты не смущайся! Это он в мою бороду! Я только на фронте заметил, что она у меня с рыжим оттенком.
Нина улыбнулась. Она устала — за день столько волнений!.. Тихонечко зевнула.
— Что-то долго нет Маши… Соскучился я по своей сестре-матери!.. Сколько времени, Нинусь? — Он взял ее руку, на которой блестели новенькие, кирпичиком, золотые часики. — Уже восемь часов вечера. Нравится тебе подарок?
— Очень нравится, — оживилась Нина, взглянув на часики, — такие маленькие. Знаешь, я думала вначале, что это заграничные…
Максим Андреевич отрицательно покачал головой.
— Нет, наши, отечественные! Я в Москве их купил. Заграничные большей частью так себе. Вид один.
— Ну уж, ты скажешь…
— Да, да!..
— Там у них бывают прекрасные вещи… Вон соседи получили такую богатую посылку, там и материал… и серебряные ложечки, и даже фарфоровый сервиз… И ты понимаешь, Максим, он прекрасно сохранился в посылке.
Говоров отстранился от жены, поднялся с дивана.
— Я воевал, Нина! И потом, запомни: твой муж — офицер, инженер, а не барахольщик!..
Нина с тревогой взглянула на мужа, пряча за уши жиденькие, но искусно подвитые волосы. Она встала, прижалась к нему.
— Извини меня, если я не так сказала… — и она испуганно всхлипнула, готовясь заплакать.
Максим Андреевич уже сердился на себя: «Женщина ведь она… любит безделушки. А я так резко… Обидел!»
Он погладил жену по голове.
— Успокойся, Нина.
Сжал ладонями ее голову, смотрел напряженно, не мигая, в лицо.
— Ты меня… очень ждала, Нина? Очень?
— Ну, разумеется, ждала, очень. Странный вопрос и неуместный.
«Никакого порыва, взгляда, жеста!» — Максим Андреевич опустил глаза, задержал в груди готовый вырваться вздох… Но тут же как бы отрезвел. Собственно, что это такое? Жена и прежде скуповата была на ласку. Но разве дело в бурном выражении чувств? Появление ребенка, новые заботы — каково ей, не приспособленной к жизни. Говоров опять с нежностью взглянул на жену: «Она просто устала».
— Максимушка, родной мой, — раздалось в комнате, и невысокая худенькая женщина в поношенной плюшевой шубке с лисьим воротником порывисто кинулась к нему. Из-под платка выбились черные с сединой прядки волос.
— Маша!
— Братушка ты мой!
Она трогала его маленькими руками и все хотела дотянуться до волос, до глаз, до лба его. И Максим Андреевич склонил к ней темноволосую, вихрастую, как и в детстве, голову.
3
Мария Андреевна, единственная сестра Говорова, была старше своего брата на одиннадцать лет. Родителей Говоровы лишились рано. Максима воспитала сестра.
До сих пор Максим Говоров считает себя виноватым перед сестрой: из-за него она не вышла замуж.
…Тепло, благодарно он смотрит на сестру. Она суетится около стола. У нее вечно много дела. Сорок пять лет, а кажется она старше, лишь глаза молодые, искрящиеся.
— Тебе налить? — спрашивает она брата и, не дожидаясь ответа, наполняет его стакан чаем, пододвигает сахар, берет чашку Нины, наливает ей.
— Сегодня у нас только один родился, мальчик. Чувашик, курносый, щекастый… — Мария Андреевна улыбается: — Не ребенок, а груздочек. Отец на фронте сейчас. На побывку в прошлом году приходил, так же, как ты, после ранения.
Мария Андреевна хлопает себя по лбу, вскакивает с места.
— Эх, и память!.. Нина, варенье-то мы и забыли… Клюквенное, Максим! Сахару не было, так я меду достала, на нем и сварила.
И вот из какого-то тайника в углу, за сундучком, она извлекает небольшую стеклянную банку варенья.
Уже давно полночь. У Нины — сонные глаза. Она сидит молча, иногда принужденно улыбается.
— Пора спать, детушки, — сказала Мария Андреевна, но сама же опять заговорила:
— Максим, и когда только война кончится? — Она подняла платок к глазам, боязливо шепнула: — Вот уедешь снова…
— Ну и что же, поеду, — ободряюще произнес Максим Андреевич: — И поеду, и снова вернусь.
— Дай-то, бог, — прошептала Мария Андреевна, поправляя свою белоснежную косынку.
Мария Андреевна, фельдшерица-акушерка, настолько привыкла к косынке, что и дома не могла без нее обходиться.
— Когда останавливался в Москве, — заговорил Максим Андреевич, — зашел в главк. — Он смущенно улыбнулся. — Полюбопытствовал, где инженеры-торфяники требуются.
— Ну, и где требуются? — спросила Нина.
— Везде… Но я авансом дал согласие поехать в родные края — уральские.
Заулыбалась, порозовела Мария Андреевна, подошла к брату:
— Домой, на Урал, ой, хорошо, Максимушка! Я тоской изошлась по нему… Сколько лет ведь!.. С Андрейкой за грибами ходить будем, охотиться научи его, Максим…
И опять встревожилась:
— А вернешься ли?
— Вернусь, Маша, вернусь! Вот увидишь. Чертовски глупо погибать, когда довоевать осталось пустяки! Нина, — обратился ом к жене, — а ты как смотришь, если после войны мы двинемся на Урал?
Рассматривая искусно переплетенную бахрому скатерти, сделанной еще матерью Говоровых, Нина вяло протянула:
— Мне все равно. Есть пословица: «Куда иголочка, туда и ниточка». Только… — она подняла голову, — уральские торфяники — это, кажется, глушь беспросветная.
— Вот уж совсем нет! — убежденно
