Шрифт:
Закладка:
— Можно пройти к Шатрову?
Женщина в военном кителе молчала, испытующе глядя на Лизу. Лизе стало страшно.
— Сядьте! — Это было сказано с ласковой настойчивостью. — Я должна опечалить вас… крепитесь… Шатров… два дня назад…
И, увидев помертвевшее лицо девушки, военврач приказала медсестре:
— Василькова, дайте валерьянку!
Сестра подбежала к Лизе, но девушка сказала с трудом:
— Нет, зачем же… Не надо.
Военврач положила руки на плечи Лизы, заглянула в ее сухие глаза.
— Не надо отчаиваться… Вы комсомолка! — тихо сказала она. Ее полные щеки в мелких морщинках молодо вспыхнули, она еще тише добавила: — Вспомните… Зою…
Лиза молчала, стараясь побороть рыдание. Наконец овладела собой:
— Спасибо вам… Где он похоронен?
— Вы подождите меня… Я сдам дежурство и провожу вас.
— Нет… Зачем же?
— Провожу и расскажу вам о нем…
…После длинной от бессонницы и тоски ночи, проведенной в неуютной бузулукской гостинице, ранним апрельским утром Лиза шла на вокзал.
И на всю жизнь ей запомнились на окраине города тихая речушка с прозрачным утренним ледком у берега, да желтые корки тыкв, выброшенных сюда еще осенью, да невыносимо жалостливый стук железа под ветром на чьей-то крыше…
3
«Моя родная Иринка!
Ты поймешь меня, ты уже не маленькая, сестренка, ты у меня стала большая, умная.
Аринушка, мне очень тяжело. Я никому не говорю об этом, даже Вассе. Да могу ли я ей жаловаться: у нее вся семья погибла. Один брат остался и тот на фронте. А Васса никогда не жалуется. Только похудела да еще строже стала к себе и к другим.
А я тебе пожалуюсь… Где бы я ни была, Юра всегда со мной. Я занимаюсь, а думаю о нем. Сижу на лекции, и мне слышится не преподавателя голос, а его. Смотрю кинокартины о фронте, мне кажется, что вот-вот мелькнет лицо моего родного Юрки.
Ты знаешь, Иринка (только маме не говори об этом), я даже учиться хуже стала. Получила одну тройку. И Васса молчит, и Боря Петров молчит, а видно, что в душе осуждают меня. И правильно делают. Им-то ведь тоже нелегко. У Бори своя трагедия — на фронт его не взяли.
Я борюсь с тоской, стараюсь выполнять свой долг — учусь, первая рвусь на субботники… Но горе точно сковывает меня. Я тебе рассказываю все, мы ведь договорились рассказывать друг другу все.
Теперь о твоих стихах. Я, как всегда, буду строгой: они мне понравились по смыслу, а вот по форме, по-моему, они очень корявы. Кой-где нет никакой рифмы. Ну разве можно рифмовать: увидел — гибель. По-моему, нет. А содержание — неплохое. И ненависть школьницы к врагу хорошо передана. Ты еще поработай над ними и отдай в школьную стенгазету.
Кончаю! Пришли девушки с пятого курса и предложили желающим помочь им работать в госпитале. Я пойду. Боюсь, но пойду. Это письмо отправляю, а завтра еще напишу и маме и тебе.
Ну, пиши мне обо всем. Поцелуй за меня маму. Привет Шатровым. Как они там? Тебя крепко обнимаю и целую. Твоя сестра Елизавета».
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Хрустели под кирзовыми походными сапогами хрупкие мартовские льдинки. Высокий и плечистый, он шел бодро и твердо, размеренно помахивая полевой сумкой. И хоть на вид он казался спокойным, но что делалось сейчас в груди майора Говорова!
Через несколько минут он обнимет сына, которого не видел еще ни разу в жизни. И щеки майора, которые много месяцев лизал фронтовой ветер, порошила горячая земля, вздыбленная снарядами, казалось, уже чувствовали теплоту другой щеки — детской, пухлой и бесконечно родной.
Вот она — улица Мичуринцев, 16. Маленький домик. Желтые ставни. Перед окнами — палисадник, торчат два жиденьких тополя, и воткнута прямо в снег елка — наверное, Андрейкина, новогодняя.
Максим Говоров открывает калитку. Мартовским солнцем залит крошечный дворик. Посреди двора — мальчишка в красном бушлатике ковыряет лопаткой осевший под солнцем снег.
Полевая сумка падает на снег, рядом лежит детская лопатка с зазубринками. Максим, на мгновение закрыв глаза, прижимает к груди сына, а тот потихоньку теребит его погон.
— Андрюша… Андрейка ты мой! — Говоров подбрасывает сына и держит его долго-долго над головой, а карапуз болтает ногами. Потом отец смотрит в детские глаза и удивленно и радостно смеется: — Милый ты мой, да ты ведь тоже зеленоглазый, в батьку!
— Папа… Мой папа! — щебечет мальчуган. Он, словно вспомнив что-то, смеется звонко, радостно и повторяет раздельно: — Мой па-па, па-па…
А майор, слыша его смех, опять удивляется: и когда это успели так серебряно зазвенеть ручьи — ведь утро совсем морозное, и снег кругом лежит такой твердый.
Он снова прижимает к себе Андрейку и приникает щекой к пухлому и прохладному от мороза личику сына.
2
Уже целых десять часов Говоров был дома. Он ходил по комнате в одних шерстяных носках, и это ему казалось забавным. Раза два произнес вслух, не обращаясь ни к кому: «Я дома». Звучало непривычно и очень хорошо. Присев на диванчик, он сказал жене:
— Странно как-то!.. Когда вернусь совсем домой, буду снова инженером. — Он затянулся папиросой, задумчиво выпустил дым: — Непривычно и немножко вначале неловко будет, Нина…
Она села рядом, отмахиваясь от табачного облачка.
— Прости. Я так же нещадно курю, как где-нибудь в землянке. Это плохо. Обещаю уменьшить порцию раз в пяток, пока дома.
— Ничего тут непривычного нет, — сказала Нина Семеновна. — И, если, бы тебя сейчас демобилизовали, сразу бы привык. А ведь пора бы: у тебя все-таки тяжелое ранение было.
— Было, да зажило… Знаешь, Нина, перед тобой я не рисуюсь, да и не в похвалу себе скажу: чем не грешен, тем не грешен. Я рад, что вернусь снова на фронт. Хочется войну до конца довести. А он близок. — Максим Андреевич улыбнулся. Его резко очерченные, строгие губы как-то по-детски раскрылись, и лицо на миг стало беззаботным. Но вот лицо его посуровело: — Заживем после победы иначе, на жизнь смотреть будем по-другому, чем до войны. Ответственнее… Я, Нина, как и каждый фронтовик, узнал теперь цену жизни. Дорогая она! И поэтому, друг мой, — он притянул к себе жену, — хочется прожить вторую половину жизни, — а она, ей-богу, больше первой, —
