них в руках, как конь перепрыгнул через ограждение и скрылся в облаках, исчезнув навсегда. На следующий день сиделка пришла к слепцу домой, чтобы приготовить завтрак, но его нигде не было. Он так и не вернулся. Никто не знал, что с ним случилось, но в глубине души сиделка всегда догадывалась, поскольку следы ног, ведущие от его дома, превращались в следы копыт в саду.

Моисей пристально смотрел на меня все то время, что я рассказывала, но по мере истории его глаза остекленели, словно он видел что-то совсем другое.

– Я могу охватить больше одной стены?

– Э-э, да, конечно.

Я быстро вскочила на ноги и начала снимать фотографии, выдергивая кнопки. Вскоре вся моя мебель оказалась сдвинута в центр комнаты, а Моисей принялся яростно делать наброски чем-то, что он назвал восковыми карандашами. Он достал их прямо из карманов, будто повсюду носил с собой.

Я восхищенно наблюдала, как Моисей погружался в мою историю. Он почти не отходил от стены, чтобы окинуть взглядом набросок, и его руки буквально парили над стеной. Моисей попеременно рисовал то правой, то левой, но вскоре зажал карандаш в каждой руке и принялся лихорадочно работать двумя одновременно. От этого зрелища у меня просто перехватило дух. Я и одной рукой писала как курица лапой, не говоря уж о моих художественных способностях. Как можно рисовать, пока вторая рука делает что-то другое – выходило за границы моего понимания. Моисей почти не разговаривал, а когда я все же нарушила его транс – близился рассвет, и мои веки постепенно смыкались, – он посмотрел на меня мутными глазами, словно вовсе забыл о моем существовании.

– Давай пока прервемся. Я хочу спать, – я зевнула. – Но мне нравится наблюдать, как ты работаешь. Ты ведь знаешь, что ты настоящий гений? Может, однажды ты прославишься на весь мир, и мою комнату превратят в музей Моисея Райта.

Моисей сразу же помотал головой.

– Я не хочу останавливаться, – ответил он с мольбой в глазах. – Иначе я могу уже никогда его не закончить.

– Ладно, – не мешкая, согласилась я. – Но тебе лучше уйти до того, как проснутся родители. Можешь приходить ко мне каждый день, пока не закончишь. Только пообещай, что разрешишь мне смотреть.

Я боролась со сном так долго, как только могла, не желая упускать разворачивающуюся на моей стене магию. Но как бы ни был красив рисунок, больше всего меня очаровывал сам Моисей. И когда я больше не могла оставаться сосредоточенной и мои веки все же сомкнулись, именно он явился мне во сне – с распростертыми руками, сияющими глазами и яркими красками, струящимися из его пальцев.

Проснулась я где-то после полудня – и то потому, что кто-то шумел за окном моей спальни.

– Что ты делаешь? – изумленно спросила я у Моисея, неуклюже вставая с кровати и сонно потирая лицо.

– Устанавливаю сетки на твои окна. Рисую я подолгу, и мне нужно проветривать комнату. Без сеток сюда сразу же налетит мошкара и начнет кусаться и прилипать к краске. А еще мы с тобой можем ею надышаться. Мой рассудок и без того достаточно хрупкий.

– Ломкий, – не задумываясь, исправила я.

– Угу, – насупился Моисей.

– Что ж, тебе это только на руку, – я окинула взглядом свои стены. – Если бы твой разум не был таким ломким, твоя гениальность не могла бы просочиться наружу. Ты же это понимаешь?

Он действительно был невероятно талантлив. Моисей еще даже не прибегнул к краске, но с помощью карандашей и своего ломкого разума ему удалось заполнить две стены наброском слепца, который обрел зрение, и коня, оживавшего только по ночам. Рисунок уже выходил за пределы всего, что я могла себе нафантазировать.

– Ты хоть спал? – я вновь повернулась к нему, подавляя зевок.

– Не-а, но как раз собирался уходить. Я вернусь после ужина.

До ужина оставалось слишком много времени, и мне нужно было как-то его скоротать. Я покормила куриц, подстригла газон, посидела с двумя приемными детьми, которых мама пригласила к нам на несколько дней, а затем удалилась в конюшню. Лошади радостно меня поприветствовали, и мне стало стыдно, что я заставила их так долго ждать. На лужайке хватало травы, и воды у них было в достатке, так что они не голодали, но я редко пропускала наши утренние свидания. Я загладила свою вину, проведя с ними остаток этого бесконечного дня, и попутно пыталась очаровать Лакки.

У него была черная шерстка и даже более темная грива. В жизни не видела более красивого коня. Но он, по всей видимости, догадывался о своей красоте и любил покапризничать. Лакки не позволял ни прикасаться к себе, ни седлать его и не подчинялся дрессировке. Он хотел лишь одного: чтобы я оставила его в покое. Один папин клиент не смог оплатить услуги ветеринара, и они заключили сделку – не самую удачную, если учесть, что папе нужны были лошади, которых они с мамой могли бы натренировать для терапии с детьми. Но ему понравилась родословная Лакки, и он надеялся хотя бы заработать на случке.

Лакки напоминал мне Моисея – сильный, с безупречным телосложением и бугрящимися мышцами под гладкой кожей. Точно такое же высокомерное поведение и привычка меня игнорировать. Но затем Лакки смотрел на меня, и я понимала, что он ведет себя так намеренно. Он ни на секунду не забывал о моем присутствии – просто хотел, чтобы я добилась его расположения. Считайте меня чокнутой, но, по моему мнению, приручение парня сродни приручению лошади.

Тем вечером вернулся Моисей. И следующим тоже. И следующим. Я с восхищением наблюдала, как он закрашивал контуры красками и добавлял мечтательную дымку истории, из-за чего казалось, будто я попала в голову слепца и впервые видела мир его глазами.

Моисей не ограничился стенами. На третью ночь история продолжила развиваться на моем потолке, и он на скорую руку соорудил подмостки, будто расписывал не мою маленькую спальню, а Сикстинскую капеллу. Признаюсь, я не слышала о Сикстинской капелле, пока Моисей не рассказал мне о Микеланджело, мастеря себе платформу, чтобы лежать на ней в процессе создания своего шедевра. Он мечтал однажды увидеть ее живьем и объездить весь мир, чтобы посмотреть на все великие произведения искусства. Я сидела тише воды и подавала голос лишь из опасений, что он потеряет запал и перестанет говорить. Мне хотелось узнать о нем все, раскрыть его внутренний мир. И мало-помалу, особенно в процессе рисования, он немного приоткрывал завесу и позволял мне заглянуть внутрь. Я ценила эти моменты, как ребенок, коллекционирующий хрупкие ракушки и разноцветные