и ручья. Мои глаза распахиваются.

— Насекомые!

Трэвис меняет позу.

— Чего, блин?

— Насекомые. Прислушайся. Слышишь?

— Да. Не очень много. Но что-то есть. Сверчки. Кузнечики.

— Я так давно вообще их не слышала, — я улыбаюсь в небо. — Я помню, в детстве летними ночами они были такими громкими, что даже хотелось зажать уши.

— Ага.

— Может, ученые были правы. Может, планета в итоге все же оправится. Они говорили, что потребуется несколько лет, но это случится. Может, мир вернется к жизни.

— Может.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на его лицо в оранжевых отсветах пламени. Он наблюдает за мной. Не улыбается, но в кои-то веки не выглядит мрачным.

— Может, когда мы будем старыми, то снова пойдем в поход, и леса будут зелеными, наполненными насекомыми, птицами и сверчками. Кроликами. Белками. Енотами. Опоссумами.

— И оленями, — хрипло бормочет Трэвис.

— И оленями. Раньше их было так много, что они бродили даже по нашему району. Подходили прямо к заднему крыльцу и жевали цветник моей бабушки, — я хихикаю. — Она так злилась. А я тайком выходила с утра и бросала им яблоки.

— Не надо было их кормить.

— Знаю, — я бросаю на него притворно мрачный взгляд. — Но они были такими миленькими, когда уминали яблоки, — я глубоко дышу, окруженная спальным мешком, теплом от огня и тьмой ночи. — Послушай насекомых. Я думала, что больше никогда их не услышу.

Мы оба долго слушаем. Через несколько минут я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, что делает Трэвис, и замечаю, что он отворачивается от меня.

Я гадаю, о чем он думает.

Скорее всего, я никогда не узнаю.

Он не тот мужчина, который впускает других к себе в душу.

— Спой еще раз.

Его прямолинейные слова меня удивляют, и мой взгляд невольно снова взлетает к его лицу.

Его выражение непроницаемое, но теперь он смотрит мне в глаза.

— Спой еще раз, — повторяет он, и его тон смягчается почти до мольбы.

Так что я пою. Я снова пою песню, лежа и глядя во тьму надо мной.

Есть нечто странно зловещее в звуках моего голоса под открытым небом. В смысле старых, знакомых слов. Мой голос несколько раз срывается на последних строчках.

«Сердце сердца моего, что бы ни случилось.

Будь по-прежнему моим Видением, О Правитель всевышний».

Когда я заканчиваю петь, мы оба не говорим ни слова, так что мой голос словно задерживается в воздухе, смешиваясь с другими звуками ночи.

Я думаю о том, что чувствовала, когда пела эту песню в детстве. Иногда я чувствовала присутствие, поднимавшееся во мне, воспарявшее, тянувшее так, будто моя душа устремлялась в небеса.

Я больше не верю в эти слова. Я больше не верю в Бога, который заботится обо всех нас. Я не могу представить, чтобы кто-то о нас заботился.

Любимая песня моей бабушки, может, по-прежнему прекрасна, но в ней больше нет смысла. Только не после всего случившегося.

Или, может…

Может, сейчас она значит еще больше.

Гимн веры во времена конца света.

Я засыпаю под тихий хор насекомых, которые, как я думала, погибли навсегда.

Глава 3

Я не просыпаюсь, пока не чувствую, как кто-то аккуратно трясет меня за плечо.

— Моя очередь? — мямлю я, сразу понимая, где я и что происходит.

— Да. Если ты нормально себя чувствуешь, — Трэвис склоняется надо мной. Я вижу его в свете костра. На нем до сих пор нет рубашки.

— Я в порядке, — я неуклюже выбираюсь из спальника и сажусь на камень, где ранее сидел он. На земле стоит полупустая бутылка воды, которую он, наверное, потягивал, так что я тянусь к ней и делаю несколько глотков, стараясь окончательно проснуться.

Он уходит в темноту. Пописать, наверное. Затем возвращается и опускается на спальник, положив дробовик и нож в пределах досягаемости, затем расстегивает спальник и небрежно накрывается верхней частью.

Полагаю, он не хочет застегивать молнию, чтобы в случае необходимости суметь быстро вскочить на ноги.

— Время от времени шевели угли в костре, чтобы не погасло, — он кладет голову на то же полотенце, что я использовала в качестве подушки. — Я всегда сплю чутко, так что сразу проснусь, если будут проблемы.

— Ладно. Все будет хорошо. Поспи.

Мы больше ничего не говорим. Трэвис закрывает глаза. Его дыхание выравнивается меньше чем за минуту, и я практически уверена, что он уже спит.

Ночь долгая, и компанию мне составляют лишь размеренное дыхание Трэвиса да собственные мысли.

Я осознаю, что наблюдаю за ним, пока он спит.

У него на шее шрам длиной два с лишним сантиметра, полосой отходящий от его левого уха. Его волосы высохли, торча в разные стороны, а в передней части пробора образовался чуб.

Одна его рука лежит поверх спальника, и волоски на предплечье как будто светятся в отсветах костра.

Он не храпит, но шумно дышит. Это странно успокаивает.

На мой шестнадцатый день рождения бабушка и дедушка купили мне подержанную машину, на которой ездили уже четыре года. У нее была плохая коробка передач, так что мне приходилось гонять ее в мастерскую Трэвиса на ремонт почти так же регулярно, как и для обычного обслуживания.

Сидя в ночной тиши, я стараюсь вспомнить каждую деталь моих взаимодействий с Трэвисом в тот период.

Я никогда особо не думала о нем. Я знала, что он женат. Я никогда не воспринимала его как привлекательного или интересного парня. Мне не нравился запах сигаретного дыма, всегда витавший вокруг него.

Он был просто мужчиной, который чинит мою машину. Ничуть не примечательнее мясника в местном продуктовом магазине или парней, которые вывозили мусор.

Маленький кабинет у мастерской всегда пребывал в бардаке, стол завален бумагами, казалось, многолетней давности. У него всегда был термос с кофе. И футболка с эмблемой политехнического университета Вирджинии. Я помню фото новорожденного младенца в рамке рядом с этой кепкой.

Наверное, его дочка, Грейс.

Однажды, когда я пришла забрать машину, он разговаривал по телефону. Он показал извиняющийся жест, заканчивая разговор.

Не знаю, почему я запомнила, что он говорил звонившему. Тогда меня это вовсе не интересовало. Но сидя на камне, посреди леса, рядом со спящим Трэвисом, я вспоминаю большую часть слов.

«Мне надо идти, Шэрил… Да… Да. Я знаю… Можем поговорить об этом сегодня вечером… я же сказал, что сожалею… я знаю, но это же ты недовольна… я ничего не могу поделать».

Он повернулся ко мне спиной, заканчивая разговор, и прошел в дальний угол кабинета. Однако я все равно слышала его.

«Это неправда… я никогда ничего такого не делал…