«Он мечтает увидеть природу, настоящую. Все время рисует леса, поля, океаны, даже горы совсем невозможных форм, и мы с мужем всегда спрашивали, почему именно такие, а не обычные. И он отвечал, что хочет посетить все планеты, чтобы увидеть все виды и формы», – рассказывала Джил с гордостью за сына по видеосвязи матери одного из новых друзей сына на Векторе. Видимо, они сблизились, как часто бывает у родителей дружащих детей. Джил и Крейг очень поощряли все его стремления к новому: не успевая привыкнуть к рисованию, мальчик уже пытался сочинять музыку, и только надо было приложить усердие – как его тянуло к архитектуре, что было понятно, ведь станции, на которых он вырос, крайне похожи друг на друга и не блещут красотой.

Портер читал их переписки с друзьями и учителями, где, разумеется, основная тема – это дети. И лишь одно он видит четко и ясно настолько, насколько необходимо потерять счет времени, чуть ли не утонув в бесконечных хвалебных словах и всех проявлениях любви к единственному сыну. В своем детстве он отлично помнит то, насколько по-разному и в то же время одинаково его отчитывали отец и мать после жалоб учителей на плохое поведение, которое, разумеется, брало корни именно из дома, а точнее – из двух домов. Когда Портер получал нагоняй от отца, слов было мало, да и те ограничивались конкретикой и взыванием к логике с сухим причинно-следственным событием, после чего шли тумаки – как говорил отец, «в воспитательных целях», но не доходившие до крови. Хотя боль от пощечин тыльной стороной руки он помнил долго. Когда же это была мать, то вместо родительского разговора, понимания и любви ему приходилось быть на приеме психотерапевта, где нельзя было ничего, кроме анализа каждого слова и действия, словно он изначально был неправильный. Порой, когда он был у матери, жалел об отсутствии тумаков отца, а когда был у него – жалел о невозможности просто говорить…

Как и следует ожидать, только такое отношение Портер и знал: лишь две крайности родителей, давно сменивших любовь на разочарование друг в друге, из-за чего их единственный ребенок стал лишь проектом, бросить который попросту нельзя, – уж так они были воспитаны, не более того. Не раз Портер замечал, насколько, как ему казалось, они хотят доказать друг другу свою правоту, используя его как инструмент: ведь ненависть между отцом и матерью была на совершенно ином уровне, нежели у обычных людей. Каждый свято верил лишь в собственный правильный подход к жизни и миру, людям и судьбе, от чего ребенок не был защищен никем и ничем, попадая из крайности в крайность. Как так вышло, что настолько разные люди умудрились и пожениться, и стать родителями? Не единожды задаваемый вопрос так и остался без ответа. Возможно, как раз из-за этого сам он так и не встретил даму сердца, не имея должного примера, так и не смог решиться на долгосрочные отношения. Ну а его родители просто поддались порыву странных чувств, и для каждого из них они были чем-то аномальным, так же быстро появившимся, как и выветрившимся через какие-то пару лет, но этого было достаточно для появления незапланированного Портера.

Джил и Крейг работали в сфере генной инженерии, и как только стало известно о нахождении иноземной Жизни, если верить внутренней почте, стали одними из последних, кого допустили до этого объекта, – причина такого решения неизвестна. После ввода карантина в жилом блоке никаких упоминаний о Нике нигде не присутствует – ни в письмах между супругами, ни в переписи персонала с родными. Причем, как сразу подумал Портер (но быстро отсек эту мысль), он точно не остался в карантине, ведь его вывели оттуда заранее, как особо ценную фигуру. Связано ли это с тем, что название последнего проекта, над которым работали Джил и Крейг, несет имя их единственного сына? В переписи погибших ни имени, ни фамилии не числится – но вряд ли ей можно верить.

Его часы вновь подали признаки жизни. Прошло уже почти десять часов с момента начала его расследования, когда жесткие диски покинули шкаф и коснулись пола. За это время к нему не постучался в гости никто из спроецированных памятью соседей, как и не было боли в руке. Портер ощущал жизнь – настоящую, как в старые времена, лишенные объективных страхов или границ возможностей, словно животное в открытом девственном лесу. Последние же три месяца были клеткой, которую он пытался дисциплинировать и адаптировать, выведя режим на первый план, ради жизни более иной, но менее полезной для его естества, отчего одомашнивание приструнило в нем бурную кровь, сразу лишив и клыков. Сроднившись с этой семьей, особенно с мальчиком, зависть к которому пробивается все явственнее, Портер уже не может не думать о тех вопросах, ответы на которые тут не найти. Все же некая тайна продолжает витать перед его глазами, и ухватиться за нее не имеется возможности. Это прямо как тогда, когда он узнал о возможном местоположении Вектора, не оставившем от него ничего, кроме необузданного стремления найти, увидеть и взять эту тайну в свои руки. Что тогда он не желал видеть преград, что сейчас. Все повторяется – и он вновь поддается инстинктам.

– Что ты делаешь?

– Почему я не удивлен твоему появлению именно сейчас! – несколько надменно произнес Портер, убирая жесткие диски обратно в шкаф.

– Не помню, чтобы я учил не отвечать на поставленный вопрос.

– Ты ничего не можешь помнить, ты – всего лишь мое воспоминание, а может, уже и галлюцинация. Не думаю, что смогу отличить.

Портер проверил все помещение, убедившись в отсутствии незапланированных гостей, пропустить которых за последние десять часов было вполне возможно.

– И снова ты упускаешь главное, прячась за простыми, выгодными тебе доводами. Ведь иначе не нужно думать о том, что, возможно, твои сообщения на удаленный спутник никто на самом деле не получает, а твоя работа – это трата времени. Все хотят иметь предназначение, все хотят иметь цель – тут нечего стыдиться. Но тот факт, что до сих пор к тебе не прилетели люди, не прислали сообщение о направляющейся помощи или просто не поинтересовались о тебе, является не лучшим вердиктом проделанного труда на Векторе, оценить который, вероятно, будет некому. Если это никто не читает, значит, ты безрезультатно проводишь тут дни. Из-за этого ты и готов идти туда, снова расследовать, рискуя своей жизнью, – это я уважаю. Но пока ты сам не признаешься в том, что это лишь инструмент и конца этому не будет, ты ничего не сможешь добиться, ибо движет тобой страх оказаться бесполезным, как и разочароваться в том, на что ты уже потратил много времени. Твой корабль уничтожен, ты сам видел его обломки, пролетающие мимо, – но забываешь про это, придумывая любые отговорки, лишь бы завтрашний день был встречен со смыслом.

Портер сорвался. Гнев, всколыхнувшийся в нем, был настолько неподконтрольным, что, будь перед ним реальный человек, ни одно слово или взгляд не остановили бы в нем ту ярость, с которой он набросился бы на него. Перед его глазами были видны лишь взмахи куска железа с последующим соприкосновением со всем попадающимся на пути: по рукам бегала дрожь и болью отдавалась работа мышц, в ушах лишь его гневный крик, и в нем, прислушавшись, легко было прочесть боль, выход которой иначе было бы невозможно представить. Под горячую руку попалось все вокруг, словно он пытался растолкать агрессивную толпу вокруг себя, попеременно нанося точечные и хаотичные удары по невидимым целям. Все копившееся в нем за долгие месяцы, а то и годы, вырвалось в неконтролируемом акте агрессии, который в последний раз случился очень и очень давно и, как он сам думал, был удачно вылечен психотерапевтом. Звериный крик раздавался эхом вокруг настолько, насколько необходимо было перестать что-либо ощущать, лишь плывя по бешеному течению, не замечая ничего вокруг, но твердо позволяя выносить все худшее наружу тем способом, которого он после всегда стыдился…