Молчание так давит, что и без того тяжеленная голова Агаты сейчас, кажется, лопнет от напряжения.

– Кто это сделал? – спокойно повторяет брат Ги и глазами обводит Библиотеку. Стоящие за его спиной монахи с алебардами выглядят так, будто готовы сию секунду арестовать всех зеленых братьев сразу, и Агата не сомневается, что стоит брату Ги взмахнуть рукой – и это произойдет.

Молчание. Никто не смотрит на брата Ги, никто не смотрит на гору статуэток с выжженными глазами, лежащую у его ног. Никто не смотрит друг на друга.

Тогда брат Ги поднимает с пола одну статуэтку и печально говорит:

– Мне больно; боль мою трудно описать. Я монах ордена святого Торсона; глаза святого Торсона – мои глаза, и я выплачу свои глаза этой ночью сто тридцать шесть раз. Но кроме того, торсонит – необыкновенный материал, самый ценный материал Венисаны, и только здесь, в Венисальте, мы, братья святого Торсона, умеем… Нет, не важно. Тот, кто совершил этот ужасный поступок, не понимает, что натворил. А главное… Впрочем, об этом мы поговорим с ним или с нею наедине. Итак, я должен спросить вас в последний раз: кто это сделал?

Молчание. У Агаты колотится сердце.

«Сейчас он заметит, вот сейчас, вот сейчас», – думает она: рукава ее черного платья заляпаны воском от свеч, пальцы покраснели от ожогов – в нетерпении Агата выхватывала из глазниц статуэток крошечные амулеты прежде, чем они успевали остыть, – на подоле появились дырочки там, куда падали искры. Но на нее, девчонку, брат Ги, кажется, даже не обращает внимания. «Уходи, – думает Агата, – уходи, уходи, уходи», – но монах, конечно, никуда не уходит. Вместо этого он говорит:

– Я мог бы обыскать каждого из вас.

Сто тридцать пять пар глаз изумленно смотрят на брата Ги, не понимая, при чем тут обыск. Агата поспешно соображает, что ей тоже надо изобразить изумление. Монах внимательно вглядывается в лица зеленых братьев и прибавляет:

– Но я поступлю проще. Пока виновный не назовет себя, никто не получит ни одной сонной пастилки. Ни одной. Ночь за ночью. И да узрит святой Торсон наши честные дела.

С этими словами монах поворачивается спиной к зеленым братьям и направляется к двери. Вздох ужаса повисает в воздухе.

О, как Агата надеялась ночью, что ей не придется идти к серым стеллажам, туда, где алые братья бродят тенями, лежат, раскачиваются в бесконечном бессонном мучении, туда, где их ресто не переставая шепчут им сводящую с ума ложь, из которой они пытаются выудить бесценную и такую хрупкую правду! Каждый новый амулет Агата крутила в пальцах так и сяк, надеясь разглядеть в нем хоть какое-то подобие ключа, но все, во что превращались в свечном огне глаза статуэток, – крошечная нагая женщина и искусно сделанные санки, домик под выгнутой крышей, прелестная обезьянка с открытым ртом, муриош с переплетенными рогами, – никак, ну никак не походило на ключ от книжного каталога. Отступать некуда – и вот Агата идет среди не замечающих ее черных призраков между серых стеллажей, и хватает статуэтки, и старается делать все быстро, быстро, быстро (корзинка с фруктами, изящная полураспустившаяся лилия, чашка, над которой поднимается пар, башмачок, острый крошечный ножик…), – но все равно она слышит и видит то, что слышит и видит. Например, на плече крупного, грузного мужчины, который стоит на коленях, уткнув лицо в свой алый шарф, сидит крошечный ресто с лицом прелестной маленькой девочки, и мужчина повторяет: «Но я же не мог иначе, не мог, не мог!», а ресто шепчет: «Мог, мог, мог!» – и мужчина стонет, обливаясь слезами, и Агате делается так жутко, что у нее дрожат руки и одним ожогом на левом указательном пальце делается больше. А неподалеку от этого мужчины пожилой ресто вьется над головой молодой женщины, которая быстро ходит взад-вперед, обхватив себя руками, и шепчет ей: «Разлюби меня! Разлюби меня! Разлюби меня!..» – и лицо у этой женщины такое, что слезы подступают к Агатиным глазам. И вот теперь Агата представляет себе, что все-все люди, стоящие сейчас рядом с ней, – и сестра Оттавия, и добрая хрупкая Мария, и переплетчик брат Закария, и брат Веро, который подменяет Агату, когда от постоянного переписывания у нее сводит пальцы, и брат Често, прекрасный, добрый брат Често, – все они уже этой ночью…

Нет. «Страх мой подобен утопшей луне, – говорит себе Агата. – Страх мой подобен утопшей луне. Страх мой подобен утопшей луне», – и делает шаг вперед, но вдруг знакомый мягкий голос громко говорит прямо у нее над ухом:

– Это сделал я.

В изумлении Агата оборачивается. Брат Често пробирается сквозь толпу, повторяя:

– Пропустите меня, пожалуйста… Это сделал я. Это сделал я. Пропустите, пожалуйста, меня…

Агата хватает брата Често за локоть. Брат Често ласково смотрит на ее заляпанный воском рукав, и Агата, покраснев, прячет руку за спину. Брат Често улыбается.

– Все хорошо, Агата, – тихо говорит он.

– Но ведь они осудят вас! – шепчет Агата. – И вы будете… Там, среди серых стеллажей…

– Это ничего, – улыбается брат Често. – Не такая уж плохая идея – поговорить со своими мертвыми. Тот, кто много говорит со своими мертвыми, становится или безумцем, или поэтом. А я всегда хотел попробовать стать поэтом.

Кто-то хватает брата Често за плечи: рослый монах с алебардой за плечом выталкивает его на середину Библиотеки. Брат Ги медленно оглядывает брата Често с ног до головы и вдруг, подойдя к нему вплотную, быстро спрашивает:

– Где они?

На секунду брат Често теряется, а потом так же быстро отвечает:

– Я спрятал их среди книг. Вы никогда их не найдете.

Брат Ги молчит, а потом говорит, сощурившись: