Шрифт:
Закладка:
Послал Чехову книжки и объяснение в любви.
Сообразил, что, наверное, Вы уже удрали из Ялты, и шлю письмо в Москву.
40
В. С. МИРОЛЮБОВУ
Начало [середина] ноября 1898, Н.-Новгород.
Написал Вам в Москву, но думаю, что, м. б., письмо застанет Вас и в Ялте.
Вы полагаете, что хорошо сделаете, отправившись с кровохарканьем в гнилое болото Ваше. Это, дяденька, совсем по-детски, это бравада, недостойная серьезного человека, это чорт знает что — но, во всяком случае, это неумный поступок.
У журнала четверо редакторов, говорит Поссе. Неужто же не могут трое заменить Вас? Не может быть, не поверю я, чтоб Ваше присутствие было необходимо настолько, чтоб Вам нужно ехать с риском расплевать все легкие. Ну, ладно, ну, поедете Вы в этот чортов город, — разумеется, болезнь разовьется в нем, и тогда Вы покаетесь. Впрочем — дело не в покаянии, а в том, что верхушки не так просто вылечить, и в том, наконец, что журнал может лишиться Вашей энергии. А журнал есть дело всероссийское, и роль его до такой степени может быть важна, что мы пока даже не в состоянии представить ее себе. Это, можно сказать, дело историческое. Уже ради его Вам следует отнестись к себе серьезнее, чем Вы относитесь. Ведь этот Ваш отъезд из Ялты — мальчишеская выходка, не больше. И потом — что ж Вы думаете — Петербург возвратит Вам Ваш голос, который украшал Вашу жизнь? Чорта с два!
А Поссе говорил, что Вы серьезный человек — туда же! Но — бросим это! Пожалуйста, поживите еще несколько времени в Ялте! Хоть до той поры, пока прекратится кровохарканье. Прекратится — Вы и поезжайте, а в дороге оно у Вас возобновится с новой силой. Чорт знает что! Какие мы нелепые люди, и как Вы огорчили меня Вашим совершенно диким письмом. Нужно беречь себя — поймите это! Пожалуйста, подождите в Ялте хоть до поры, пока зима укрепится на своей позиции. И чего смотрит Елпатьевский и все другие! Удивительно, ей-богу! Но — Вы все-таки еще недельки две поживите, — ведь это не лишнее, не так ли? Надо же понимать необходимость, чорт возьми!
41
С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ
После 2 [14] ноября 1898, Н.-Новгород.
По поводу предложения сотрудничать в «Ж[изни]» я уже ответил В[ладимиру] А[лександровичу], что Вы, Сергей Павлович, вероятно, уже знаете. О «Жур[нале] для вс[ех]» сожалею, мало сказать — сожалею, прямо-таки поражен Вашим сообщением. Очень несчастливый я человек — славные планы были у меня относительно этого издания, — планы, которых в другом месте я не выполню. Чорт бы драл эту жизнь, в которой все порядочное так быстро умирает.
«Чорта» Вы хотите взять себе? Дело доброе, но я, право, не думаю, что такая штука будет на своем месте в первой книжке нового журнала. Не будет ли она для журнала слишком плохой рекомендацией? Впрочем, дело Ваше, полагаю — Вы хорошо знаете, что делаете.
Тем не менее к первой книжке я попытаюсь написать что-нибудь иное, тоже маленькое, но серьезное. Вы дурно делаете, что хвалите меня за всякие пустяки, — попомнили бы Вы, что человек — слаб и нравиться он любит. Простите за мораль, но, ей-богу, совестно слушать похвалы, которых не стоишь.
Не окажете ли чего-либо по поводу статей Михайловского, особенно по поводу второй? Очень бы интересно знать мнение публики о этих статьях. Ну, пока до свидания! Поклон Поссе. Пусть он на меня не сердится, ибо это, ей-богу, бесполезно, и я его очень уважаю, в конце концов.
Полевая, 20.
42
В. С. МИРОЛЮБОВУ
Первая половина [середина] ноября 1898, Н.-Новгород.
Дорогой дяденька!
Сейчас читал Вашу телеграмму и — впал в уныние. В чем дело?
Если Вы взбудоражены «Жизнью», то мои с ней дела «Журнала» не коснутся. Они стоят так: «Жизнь» говорит: мы будем платить Вам 100 р. в месяц, а Вы пишите и печатайте только у нас, мы даем за лист 150 р. и вычитаем из них 100 жалованья.
Я им ответил: хорошо, но я буду еще писать в «Журнал» и без этого принять Ваши условия не могу. Мне решительно все равно, где печатать, но в «Журнале» я буду печатать на каких угодно условиях и до поры, пока мое присутствие в нем не окажется лишним, о чем окажете мне Вы.
Понятно это? Ну, вот.
Вы изобразите мне письмом, кто это разорил Вас на такую длинную телеграмму. Я нездоров и не выхожу. Такая идиотская осень в этом году!
Очень хочу иметь Вашу карточку, подумайте об этом. Кто знает, когда мы увидимся и увидимся ли? Затем, через неделю пришлю Вам рассказик — не особенно хороший, может быть, даже плохой. В последнем случае прошу с ним не стесняться.
Нижний, Полевая, 20.
Жму лапку.
Пришлите карточку-то.
43
А. П. ЧЕХОВУ
Между 20 и 30 ноября [2 и 12 декабря] 1898, Н.-Новгород.
Многоуважаемый
Антон Павлович!
Сердечное Вам спасибо за отклик на мое письмо и за обещание написать мне еще. Очень жду письма от Вас, очень хотел бы услышать Ваше мнение о моих рассказах.
На-днях смотрел «Дядю Ваяю», смотрел и — плакал, как баба, хотя я человек далеко не нервный, пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не окажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня — это страшная вещь, Ваш «Дядя Ваня» — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. Все-таки она непобедима в своем туподушии и плохо понимает Вас и в «Чайке» и в «Дяде». Будете Вы еще писать драмы? Удивительно Вы это делаете!
В последнем акте «Вани», когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, — я задрожал от восхищения пред Вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную,
