Шрифт:
Закладка:
Смятение было настолько велико, что даже молодой человек пришел в себя, подобрал валявшуюся под дверью фуражку с зелеными кантами и притаился в арьергарде пайщиков. Крамольные речи застыли на устах. Гневные морщины разгладились и на свет божий выползли нафталиновые улыбки, приводя в движение усы, щеки и уши членов-пайщиков.
Товарищ Маляриков бросил на толпу блудливый взгляд и вежливо поздоровался. В ответ раздался хор сердечных голосов. В этом хоре угадывалось приветствие, похожее на "здравия желаем" и "премного благодарны".
Пайщики сразу же повели себя нехорошо. Народные трибуны, Стеньки Разины и Мараты, еще минуту назад призывавшие к бунту охваченную кооперацией массу, сплотились вокруг производителя работ с самым дружественным видом.
Они боялись Малярикова. Они боялись всех членов правления, управдома и даже дворника. Они были убеждены, что каждый из этих людей может сделать все: может дать квартиру и может ее отобрать. Во всех они видели начальство.
— Ей-богу, — сказал Молокович-муж, в котором раболепные чувства пробудились стремительнее, чем у других, — прекрасный дом. Стекло и бетон. Вам, вероятно, будет приятно здесь жить.
— Да мне еще могут и не дать квартиры, — ответил Маляриков, скромно улыбаясь.
— Что вы! — раздались воодушевленные крики. — Это вам-то! Своими руками строили, и вдруг и не дадут! Быть этого не может!
И пайщики в единодушном порыве заявили, что если только на земле существует справедливость, то в первую очередь квартиру должен получить товарищ Маляриков.
Производитель работ выслушал это верноподданническое заявление с достоинством и пошел на склад за розетками для квартиры № 3.
Едва Маляриков скрылся, чувства пайщиков снова переменились.
— Видали? — спросил помалкивавший до сих пор пайщик Ошейников, писатель и журналист.
Вслед за этим народные трибуны, Мараты и Стеньки Разины подняли невообразимый шум. Малярикова называли подлецом. Особенно досталось организатору кооператива. Еще не знали, чем он провинился, но не сомневались в том, что он виноват.
— Я его знаю, — воскликнула Молокович-жена, — он весь кооператив выдумал, чтобы получить комнату.
Но это был уже последний пароксизм. Истомленные переживаниями пайщики группами вывалили на улицу, где ледяной ветер заткнул им глотки.
А из окна сторожки их провожал ледяной взгляд нового управдома. Когда последнего кандидата поглотила ночная мгла, великий комбинатор сел за стол и начал рисовать на листе бумаги какую-то схему. Со стороны могло показаться, что он глава большой подпольной организации, занятой подготовкой не то взрыва железнодорожного моста, не то крупных хищений в кооперативах открытого типа. По окружности располагались шесть кружочков, в каждый из которых был вписан год, очевидно, рождения (2 — 1899-х, 3 — 1900-х и 1 — 1901-й) и кличка: Подкаблучник, Журналист, Голубец, Бухгалтер, Гинеколог, Раскладушечник. В центре окружности Бендер поместил огромный вопросительный знак. Часом позже над знаком появилось слово "Кто". Через три под знаком появилось слово "Граф". И долго еще Остап мерил сторожку шагами, размышляя вслух: "Что ж, у Средиземского железные нервы. Годы нелегального положения — не шутка. Значит, никаких подмигиваний и пощупываний. С другой стороны, советского человека прямо не спросишь: "Пардон, вы случайно не граф?" Следовательно, проверка должна быть косвенной и молниеносной. Удар наносится так: "Дорогой Иван Иваныч, — бац…"
Глава 4.
"Мы кузнецы, и дух нас молод"
В подвале жилтоварищеского дома была когда-то скульптурная мастерская. И до сих пор стоит посреди двора пешая скульптура какому-то герою 1812-го года, а кому, уже нельзя узнать. Видны только баки времен Отечественной войны.
Помещение жилтоварищества "Жилец и бетон" состояло из двух комнат. Первая, почище, называлась "служебной". Здесь, кроме столов председателя и членов правления, стоял буфет с зеркальными иллюминаторами, с остроконечными шпилями-башенками, нишами, с барельефными изображениями битой дичи, виноградных гроздьев и лилий. Буфет походил на военный собор, какие обычно строили при кадетских корпусах и юнкерских училищах. К боковой стенке буфета была прибита большая гербовая бляха с надписью: "Горю — и не сгораю". Застраховано от огня в обществе "Саламандра", а на полочках стояли томик Карла Маркса, "Памятники театрального и общественного быта — мемуары походного капитана и актера-любителя А.М. Сноп-Ненемецкого" в золотом переплете, а также предметы искусства:
Гипс:
1. Статуэтка "Купающаяся трактористка" (когда-то эта штука называлась "Утренняя нега").
2. Толстолицый немецкий пастушок, вымазанный линючими красками.
3. Кудреватый молодой человек с хулиганской физиономией играет на гармонике.
Луженый чугун:
4. Охотник, стреляющий уток.
5. Бегущая собака.
6. Лошадиная морда.
7. Чернильный прибор, могучий агрегат, сооруженный из уральского камня, гранитов, хрусталя, меди, никеля и высококачественных сталей. Имеет название: "Мы кузнецы, и дух наш молод". Лучший подарок уезжающему начальнику. Цена — 625 рублей 75 копеек.
Вторая комната называлась "общественной". Здесь был плакат "Не красна изба углами, а красна управделами", стол, покрытый сукном, когда-то кумачевым, а сейчас — цвета бедра испуганной нимфы, разнокалиберные стулья и табуреты, а также агитационный гроб с надписью "Капитализм", который таскали на демонстрациях.
В комнате шло экстренное собрание жилтоварищества с единственным вопросом в повестке: кого из пайщиков-претендентов исключить из списка получателей квартир в новом доме.
По причине ангины у председателя жилтоварищества товарища Годунова Бориса Гиреевича, собрание вел его новый зам. Ангина же приключилась по причине того, что, во-первых, председатель был малограмотным. И как многие из малограмотных, он очень любил сидеть в сторонке и писать; и не столько писать: просто он уважал те приборы, которыми пользовался, — чернильницу, пресс-папье и толстую сигарную ручку (по поводу собрания чернильный комбинат "Мы кузнецы, и дух наш молод" был перенесен на стол из служебной комнаты). Во-вторых, товарищ Годунов был человеком многоопытным и берег нервы. И в-третьих, нужно было испытать "в деле" нового зама, товарища Бабашкина.
…Кто бы мог подумать, что всего неделю назад с товарищем Бабашкиным стряслась великая беда.
Десять лет подряд членская масса выбирала Бабашкина освобожденным секретарем месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела.
Черт его знает, как это случилось! Просто непонятно.
Поначалу все шло хорошо. Председатель докладывал о деятельности месткома, членская масса ему внимала, сам товарищ Бабашкин помещался в президиуме и моргал белыми ресницами. В зале стоял привычный запах эвакопункта, свойственный профсоюзным помещениям. (Такой запах сохранился еще только в залах ожиданий на отсталых станциях, а больше нигде уже нет этого портяночно-карболового аромата.)
Иногда Бабашкин водил для виду карандашом по бумаге, якобы записывая внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с речью председателя. Два раза он громко сказал: "Правильно". Первый раз, когда речь коснулась
