бы она была не таким... гренадером, была бы она так же хороша? — вырвалось у меня. — Нет, нет, ты не смейся!.. Я заметил: девушка, встав из-за стола, например, и обнаружив рост, разом становится красивее, не так?..

— Значит, все мои достоинства в том, что я... длиннобудылый? — возмутился Скиба.

— Не все — некоторые... — парировал я, но так и не поправил ему настроения — он вдруг сделался непонятно печальным.

На большой перемене Юрка разыскал меня в учительской, куда я отволок три стопки тетрадей с контрольными работами параллельных классов.

— Послушай, душа Мирон, помнишь эту дивчину, с этакими волосами? Ну, ту самую, что прошла мимо, не оглянувшись, и проволокла за собой павлиний хвост из духов?.. Ну, та, которую ты назвал гренадером? Помнишь? Кто бы она могла быть, как ты думаешь?

— Часовщица-кружевница! — ответил я мигом. — Гонец шефов-часовщиков! — пояснил я.

— Мимо! — ответствовал мой друг. — Не то, совсем не то...

— Тогда кто? — спросил я.

— Наша новая физичка!.. — произнес Юрка. Не ошибись я так грубо, ликование его было бы меньшим: где физичка и где часовщица-кружевница! Надо же так! — Физичка, ясно?.. И к тому же новая классная руководительница...

— И ты успел уже ей представиться? — полюбопытствовал я.

— Конечно... И даже спросил: помнит ли она, как я ее сверз с асфальта?

— Хочешь не хочешь, а тебе придется быть на физике не глупее, чем на футбольном поле, — сказал я. — Время работает на тебя: первый урок новенькой только послезавтра...

Не знаю, как эти дни прошли у моего друга, но я не пренебрег возможностью рассмотреть нашу новенькую, встретив ее дважды едва ли не нос к носу. Первый раз, когда на общешкольном собрании, в самый разгар собрания, она вдруг вошла в зал и, ощутив на себе взгляд зала (уже было известно ее нынешнее положение не только нам с Юркой), медленно зарделась. Ее румянец лежал глубоко и разгорался не сразу. Поэтому, встретившись лицом к лицу с залом, она должна была ощутить, какой пламень объял самую ее кожу. Ей надо было бы воспользоваться свободным местом, что было в двух шагах от нее, и упрятать этот самый пламень, который развоевался не на шутку, а заодно и свой рост, но она продолжала стоять в дверях, как бы единоборствуя с залом. В другой раз я увидел ее на лестничной площадке — она разговаривала с директрисой. Директриса новенькой едва по грудь. Большеголовая, чуть кособокая, она не без труда поднимала глаза на нашу физичку. Я смотрел на них и думал: как же несправедливо природа распределяет свои дары уже при рождении. Вот вытолкнула в жизнь двух женщин, сделав богатой одну и напрочь обделив другую. Ну что тут можно сказать? Директриса и умна, и хитра, и уж как многоопытна, однако обречена до конца дней своих вот так смотреть на нашу новенькую снизу вверх. Самое страшное, что директриса понимает это свое состояние острее, чем кто-либо, и от этого становится не больше, а меньше. Видно, сама природа отравила их отношения, вспрыснув под кожу директрисе злейшую из бацилл — бациллу зависти. С тем, что говорила в эту минуту директриса, наша новенькая явно не была согласна — это видно было по всей ее фигуре, как бы окаменевшей, по наклону головы, в котором было возражение. И вот о чем хотелось думать. Говорят, красота обезоруживает, отнимает у человека часть его ума. Если и красив, какая необходимость быть еще и умным? А как тут? Исключение из правил? Но, быть может, наша физичка еще не догадалась, что так хороша, и осталась умной? Если бы не знала, не выставила бы себя вот так демонстративно на обозрение всему залу, не взглянула бы на зал с таким сокрушающим все вызовом. Знает, разумеется, знает!..

— Ну, и как... милая Агния Николаевна? — спрашивает директриса уже в какой раз; в том, как она присобачила к имени физички всесильное прилагательное «милая», видна мера иронии, — кажется, что это все, что осталось у директрисы, чтобы оборониться.

Но вот что любопытно: в ту самую минуту, когда Агния, простившись с директрисой, пошла по лестнице к выходу, на первой же площадке ее встретил человек в форменном костюме лесовика — дальше они пошли вместе. Я смотрел на них сверху, признаться, больше на него, чем на нее, и мне казалось, что его баки вздрагивают в такт шагу, — откровенно говоря, я поймал себя на мысли, что питаю антипатию к лесовику, и не потому, что он возник как счастливый соперник Юрки, просто тут виноваты эти его баки: когда человек чувствует, что его лицу чего-то недостает, он его принимается украшать усами и подусниками, например, или этими глупыми баками.

— Скиба, к доске! Да не стучите вы так ногами об пол, поднимайте, пожалуйста, ноги...

Да, действительно, от смущения Юрка ударил ногами о паркет — шипы, разумеется, все дело в шипах!

Мой друг явился в школу с утренней тренировки и не успел сменить бутсы на ботинки — они, эти шипы, на Юркиных бутсах приколочены примитивными гвоздями, не хочешь, да выбьешь чечетку!

— Вот вам задача, пишите!..

— Пишу, Агния Николаевна...

Я вижу Юркину спину — она у него непривычно напряглась и вобрала шею по самые уши. Но спина — дай боже! Ею и не такую доску, как наша, можно забаррикадировать! Юрка это, разумеется, знает и заслонил доску. Только по движению ушей, которые странным образом выросли, да по их цвету и определишь, что происходит на доске, — там дело плохо... Неверно, что класс безучастен к происходящему. Сказать, что у нас любят Скибу, не все сказать, — у нас гордятся им. Допускаю, что Юркины футбольные доблести действуют гипнотически и на учителей, свободна от них разве только новенькая.

— Покажите нам, Скиба, что вы успели сделать, — в реплике Агнии Николаевны снисходительное внимание, снисходительное. — Нет, я не вижу, покажите...

Скиба отошел от доски, отошел нехотя, однако руки от доски не отнял — секунды, которую он хотел выгадать, ему как раз и недоставало, этот жест выдал все — на доску можно было и не смотреть.

— Садитесь, Скиба... да не стучите вы этой вашей