Шрифт:
Закладка:
Для 11-летнего Ивана эта ночь стала очередным тяжёлым испытанием. По одной версии, митрополит Иосаф, пытаясь помешать перевороту, разбудил царственного мальчика «не ко времени» – за три часа до рассвета, рассчитывая после богослужения, на котором присутствовало несколько бояр, провести крестный ход во главе с великим князем. По другой версии в ходе переворота сторонники Шуйских ворвались в спальню Ивана и заставили его читать утренние молитвы в крестовой палате (заставили «петь у крестов»).
Похоже, вернее первая версия, по которой мятежники ворвались в собор во время торжественной церемонии, арестовали князя Щенятева на глазах у Ивана, а митрополиту стали «бесчестие и срамоту чинити великую». Иосафа не оставили в покое и на митрополичьем подворье, начав «камением по келье шибати».
Защитил митрополита от разъярённых детей боярских из своей же партии князь-мятежник Палецкий-Щереда. Но Шуйский-Китаев, опасаясь влияния Иосафа на Ивана IV, сослал митрополита на Белоозеро, в Кирилло-Белозерский монастырь. Вместо него новым митрополитом избрали архиепископа Новгородского и Псковского Макария.
Князя Петра Михайловича Щенятева, Гедиминовича, – родственника Ивана Бельского, сослали в Ярославль, ряд других сторонников Бельского – в разные города. Самого же Бельского по приказу Шуйского-Китаева заточили на Белоозере в тюрьму и в мае того же 1542 года умертвили. Впрочем, и Иван Шуйский-Китаев торжествовал недолго – 14 мая 1542 года он скончался после серьёзной болезни.
Однако засилье Шуйских в Кремле сохранилось, там укрепились двоюродные братья умерших Шуйского-Немого и Шуйского-Китаева – князья Андрей Михайлович Шуйский-Честокол и Иван Михайлович Шуйский-Плетень, а также их родственник князь Фёдор Иванович Ско́пин-Шуйский. Все три были наследственно спесивыми, корыстолюбивыми, не по уму властными и жестокими. Особенно выделялся в худшую сторону Андрей Шуйский-Честокол. Эта далеко не святая троица и стала играть ведущие государственные роли, хотя назвать их государственными было нельзя.
В тринадцать лет Иван IV получил ещё один мощный мгновенный психологический и нервный шок. Андрей Шуйский-Честокол и Иван Шуйский-Плетень заметили, что на взрослеющего Ивана начинает влиять боярин и воевода Фёдор Семёнович Воронцов. 9 сентября 1543 года прямо на заседании Боярской думы в присутствии великого князя Ивана и митрополита Макария Шуйский-Честокол, Шуйский-Плетень, Скопин-Шуйский, князья Дм. Курлятев, И. Пронский, а также окольничий Басманов и другие набросились на Воронцова, сорвали с него одежду, начали зверски избивать и забили бы, если бы не Иван, митрополит Макарий и несколько бояр, вступившихся за Воронцова… Иван упрашивал Шуйских, чтобы Воронцова не отсылали далеко от Москвы, настаивал на Коломне, однако боярина сослали в Кострому. Пожалуй, это был для Ивана момент окончательно переломный – он был потрясён, испуган и возмущён одновременно. Каким мог формироваться Иван в этих условиях?
И кому он мог верить до конца?
Почти все участники кровавой драмы сентября 1543 года в столовой избе Ивана поплатились впоследствии головами, начиная с «первосоветника боярского» Андрея Шуйского-Честокола. 29 декабря 1543 года Иван во время заседания Думы неожиданно поднялся с места и твёрдым голосом начал перечислять вины и беззакония временщиков, захвативших власть в государстве. Закончив, он приказал псарям отвести Шуйского-Честокола в узилище, но те по дороге князя убили.
Знаменитый обвинитель Ивана Грозного – князь Андрей Курбский, описывает юного Ивана как подростка кровожадного, склонного к жестоким потехам, убийству и т.д. Через сотни лет и с учётом наличия у Ивана множества злобных и пристрастных оппонентов-современников отделить ложь памфлета от исторически достоверных данных сложно, но, скорее всего, мягкостью натуры первый русский царь действительно не отличался и характер имел импульсивный, способный на жестокость ради жестокости. Однако надо ведь помнить, что таким – скорым на кровь и эксцессы, Ивана IV Грозного воспитывали те самые княжичи Рюриковичи-Гедиминовичи и знатные бояре, которые потом сами пошли на государеву плаху.
Иван вырастал натурой сложной, мятущейся, но явно был способен глубоко обдумать будущие действия, а затем действовать. Перед тем как бросить Шуйского псарям в декабре 1543 года, Иван в сентябре 1543 года уехал в Троице-Сергиев монастырь и там, надо полагать, не только молился. Он начинал думать свою думу, а что он тогда думал, оставалось между ним и Богом. Хотя кое-что можно и предположить, если внимательно читать позднейшую переписку Ивана с Андреем Курбским – особенно первое письмо Ивана…
А впрочем, и второе письмо – тоже.
Утверждать, что времяпрепровождение юного Ивана ограничивалось травлей медведей и людей, может лишь чёрный клеветник. Грозный был одним из образованнейших – в гуманитарной и военной сферах – людей своего времени, был очень начитан. А книгочейство или формируется с детства и отрочества, или не формируется вообще. Склонного к грязным выходкам человека к книге тянуть не будет. Поэтому корректно предположить, что Иван не развлекался низкопробным образом, как это утверждают курбские, а много читал – чему есть посторонние свидетельства. Есть свидетельства и искренней любознательности и контактности молодого Ивана. Об одном из таких свидетельств – общении царя с саксонцем Шлитте, будет подробно сказано в своём месте.
Бессистемность же чтения в юном возрасте – о чём тоже пишут, имела не только минусы, но и плюсы. Государю не надо быть формальным эрудитом, зато способность быстро схватывать суть и переходить от одной проблемы к другой монарху-менеджеру весьма полезна, а широкий круг детского чтения безусловно способствует формированию широты взгляда.
Имея в виду первое письмо Грозного к Курбскому, В. О. Ключевский писал о его информационном фоне вот что: «Длинные и короткие выписки из Святого писания и отцов церкви, строки и целые главы из ветхозаветных пророков, … из новозаветных учителей – Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, образы из классической мифологии и эпоса – Зевс, Аполлон, Антенор, Эней… эпизоды из еврейской, римской и византийской истории, и даже из истории западноевропейских народов со средневековыми именами Зинзириха вандальского, готов, савроматов, французов, вычитанными из хронографов…» Это – бесспорное свидетельство эрудиции и культуры Ивана, исходящее фактически от него самого, но – объективное. Обвинения же Грозного в садизме исходят от врагов, и есть, мягко говоря, основания усомниться в их правдивости.
Нет, взрослеющий Иван думал свою думу и пока что лишь подбирался
