Рядом Братишка – его тощая жинка, длинный кол с напяленной на него шевелюрой. Редко такое пугало встретишь. У пугала винтовка СВД и пистолетище – не поднять. Тоже пьяна в стамеску. Хороший такой семейный подряд. Вышли надрать уши нашкодившим ребятишкам.

– Я для вас тут всё делаю, а вы мне на голову срете! Самих вас с пылью смешаю! Кто не верит моему слову, поинтересуйтесь за меня в СБУ![4] – Сармат выставляет вперед себя хромую правую ногу. – Вот у нее спросите, у ноги моей!

«Попали из танка», – припоминаю я однажды оброненные Сарматом слова.

– Кто тут Гапона выпустил?! Этот Гапон, я вам говорю, дезертир и предатель! Он уже спятисотился[5] раз до этого… Кто на посту стоял?! Как они ушли, девять человек?! Я вам говорю: это последний раз, что кто-то ушел! Вы в армии и будете здесь до конца войны! Сейчас перемирие. Сами пришли, а значит, забудьте про дом! И еще… – переходит Сармат к самому важному. – У меня и у Сочи вчера пропало по бутылке «Мартини». Молите бога, чтобы это был кто-то из банды Гапона! Если узнаю про кого-то здесь, я этой крысе ногу во дворе прострелю! Я пьян, но справедлив!

В неподвижном строю молча стоят побежденные. Люди, добровольно пришедшие стоять за республику. А им тут камнем по голове. Да на хрен нужна такая Республика!

После Сармата на сцену является Карабах – маленький, как игрушка, старик.

– Завтра у вас присяга на верность республике. Я старый казак, полковник. Если кто-то здесь в строю считает себя казаком, то вы еще так, говно между пальцами. Учтите, у нас в казачестве к дисциплине очень быстро привыкните. У нас бьют нагайкой. У меня у самого припасена для вас во-о-от такая нагайка, – разводит он высохшими руками. – Ну, кто хочет завтра стать казаком? Выйти из строя!

Тишина. Словно все умерли. Но вот в конце строя неуверенный стук каблуков об пол – раз, два.

– Так… Я не понял, – шарит глазами в строю Карабах. – А еще двое где? Кто нынче ко мне под – ходил.

Да, что-то после Сармата да после нагайки никто уж не хочет быть казаком.

Карабах отыскал их сам, обоих вывел из строя:

– Что, заробели?

Другие глядят на них как на жертв.

После таких событий я завожу среди россиян поговорки: «роботом» может стать каждый; каждому Гапону – по «Беркуту»; все ерунда, лишь бы в казаки не приняли.

Я как-то спросил про нарукавный шеврон отряда:

– Нам тоже его надевать?

– Если такой наденешь, тебе свои сразу пальцы отрежут, – выразил общие чувства один из России.

Ночью, оставив оружие, сбежали из «Беркута» еще три бойца. Один – из будущих казаков.

Утром на плацу торжественный праздник – присяга – и утро стрелецкой казни – прием в казаки. По двум заголенным спинам ходит нагайкою Карабах. Мы с Ордой наблюдаем.

– Вот бы на видео снять.

– Ага, «Вступайте в армию Новороссии!»

Все ночи, полные огня

Мы осели по двум комнатам и посещаем друг друга. Связист мельтешит почаще других и за два дня сожрал у нас большую весовую коробку конфет. Обокраденные, сидим мы на полатях, впустую хлебая чай.

– Конфеты лупить сюда ехал?

– А как вы хотели? Война… – разводит рукам Связь. – Завтра за новой приду, – прощается он у дверей.

Не прошло чаепитие – ночной выезд. Наркоманы ограбили женщину: в поздний час шла домой, остановили, сняли золото, забрали мобильный. Мы прибыли одним экипажем и стоим на проспекте у летней шашлычной. Рядом машина комендатуры, двое бойцов с лейтенантом – вместо милиции, которой фактически нет.

Что-то объясняет муж потерпевшей, говорит, что знает тех наркоманов, называет их адреса. Ехать недалеко и нужно просто их взять. Но – не милиция. Военные. Люди разных мышлений. Был бы наряд ППС, через полчаса наркоши уже лежали бы в отделении, в наручниках и избитые. По другому нельзя. Не доходит до наркоманского сердца самый лютый приговор суда. А удар сапогом в лицо достает до самого дна души.

– В городе много оружия, – мерят боями и фронтами комендачи. – Ночью не стоит. Днем заберем.

«Всё. Глухарь», – мысленно закрываю я уголовное дело.

Выплывает из дворов какой-то военный. Встает на дороге и ловит такси. Пьяный и обе руки до локтей замотаны бинтами. Машет ими, как мумия. По документам – боец «Оплота».

– Домой не могу уехать. А это, – протягивает он перед собой светящиеся во мраке бинты, – собака покусала.

– Железные здесь собаки!

Никогда не видел я таких ран.

Комендантский час. Еще не полночь, не поздно по времени, и тепло – не замерзнешь без куртки. Пусто на улицах. Громадные темные здания вдоль проспекта, большие пятна света от фонарей и мы – молча стоящие в темноте фигуры с оружием.

И содрогаясь, в пластмассу закованы,

Воют в витринах голодные клоуны.

Дико скрежещут их желтые пальцы о бледный порог.

Клоуны бьются, выбраться рады бы —

И провожают жадными взглядами

Длинный багровый трамвай,

Проползающий в ночь, как холодный хот-дог… —

вспоминаю я к месту стишок. Да вот не ходят трамваи.

У шашлычной еще не прошли разборки по грабежу. Покусанный все еще ждет на обочине. А по ту сторону дороги какой-то цыганский табор. Стоят во тьме на автобусной остановке и галдят на всю улицу.

Подходим к ним с Хантом. Два мужика и две женщины. Одна с перехваченной бинтами головой, от бровей до затылка. Просвечивают сквозь белое кровавые красные пятна. Сама пьяная, взгляд блуждающий.

– Ведро с мусором выносила, упала, – объясняет муж, еще трезвый.

Документы у всех в порядке, а бинты на голове, заметно, наложены в больнице верной рукой.

– Идите, – отдаю я им обратно паспорта.

Вторая женщина бросается целовать нам руки:

– Спасители вы наши! Сыночки! Дэнээровцы!..

Мы пятимся скорым шагом назад.

Кто-то позвонил Сочи, и мы уже летим по Донецку. Потрясающий город. Широкие, в ярких огнях магистрали, пустынные по всей длине, красные и голубые рекламы, черная беззвездная ночь и победное торжественное молчание неба. Мы не таким представляли город. Нам говорили, что Донецк сделался Грозным. Нет! Сохранили, отстояли свою столицу шахтеры Донбасса!

На перекрестке проспектов прямо посередине дороги девка, красивая – разобьешься! Одна в пустом городе. Увидела нас, успела состроить глазки, пока мы не пропали на скорости.

– Понимающая деваха попалась! – тронут