Шрифт:
Закладка:
Работая, я часто замечаю, что у жертв на момент начала терапии присутствуют необоснованные убеждения о том, что случилось («Это произошло, так как я не смог(-ла) защититься», «Это случилось, потому что мне не хватило сил сказать нет»), и из‑за этих убеждений они застревают в таких неприятных чувствах, как стыд и вина. У многих моих клиентов, переживших сексуальное насилие, присутствуют такие убеждения. Кроме того, в глубине души они винят себя в ситуации, которую они на самом деле не могли контролировать. Иногда люди, живущие в относительной безопасности, считают себя неуязвимыми («Если я поступлю правильно, со мной все будет хорошо», «С хорошими людьми происходят хорошие события, а с плохими – плохие»). Когда происходит травма, эти убеждения рушатся, и жертва перестает ориентироваться в мире. После травмы у людей могут сформироваться другие деструктивные убеждения: «Если с плохими людьми происходят плохие вещи, вероятно, я сделал(-а) что‑то не так». В некоторых ситуациях такие убеждения, как «я не нуждаюсь в посторонней помощи», мешают людям получить поддержку после травмы, в результате чего процесс восстановления стопорится.
Для большинства людей первым главным шагом на пути к восстановлению после травмы является анализ подобных убеждений, благодаря которому жертвы могут переложить ответственность на действительно виновного человека (обидчика), а затем двигаться дальше и справляться с трудностями, созданными травмой. Иногда проблемные убеждения, объясняющие, почему травматическое событие произошло, влияют на наше поведение. Например, если человек уверен, что он виновен в произошедшем изнасиловании, потому что ему «следовало защититься», он наверняка будет подвергать сомнениям правильность своих решений, держать других людей на расстоянии и переживать дистанцированность от общества, печаль и оцепенение, что только усугубит последствия первоначальной травмы.
Таким образом, люди могут оказаться в ловушке в процессе восстановления после отношенческой травмы из‑за своих убеждений, связанных с травматическим событием и собой, манеры, в которой они научились защищаться от мира, защитных механизмов, а также нарушенной обработки эмоций. Часто все эти факторы усугубляются из‑за отсутствия поддержки со стороны окружающих, а также систем, которые только укрепляют и укореняют травму.
Глава 2
Последствия комплексной травмы и предательства
Я впервые увидела Мэдисон, когда она ворвалась в кабинет психотерапии. Я сидела в тесной комнатушке в тюрьме, неудобно прижимаясь спиной к углу в противоположной стороне от двери. В кабинете стояли письменный стол, компьютер и два стула, расположенные друг напротив друга. Помещение мало напоминало типичный кабинет психотерапии, но часто использовалось с этой целью – впрочем, как и со многими другими.
Во время обучения судебной психологии я усвоила, что у меня всегда должен оставаться путь к отступлению. Я должна знать, где находятся дверь и тревожная кнопка, и клиент никогда не должен находиться между мной и дверью.
Мэдисон села на стул, стоявший у двери, и уставилась на меня, словно измеряя меня взглядом. Я бы предпочла, чтобы она сидела на моем месте, дальше от двери, но тюремный персонал не хотел выпускать ее из поля зрения. За долю секунды я проанализировала несколько вещей: две двери, количество шагов от надзирателя до нас и свою зависимость от его наблюдения за нами в оживленном блоке защищенного заключения.
Заключенных помещают в такие блоки, если их нужно изолировать от окружающих ради их собственной безопасности из‑за характера их преступлений, проблем в отношениях с другими обитателями тюрьмы или иных факторов риска. Находясь под защитой, заключенные пребывают в своей камере 24 часа в сутки, и их выпускают только тогда, когда остальные заключенные заперты. Это создает целый вихрь различных трудностей: у заключенных, находящихся под защитой, нет возможности влиять на динамику в блоке путем участия в различных активностях, будь то зарядка или работа. Мне казалось, что это похоже на антисоциальную старшую школу, где у людей возникает множество проблем.
Когда Мэдисон села напротив меня, я задумалась о ее преступлениях, отсутствии зафиксированных случаев нападения на персонал, ее явной потребности в психотерапии, желании быть здесь, множестве сигналов высокого риска (например, суицидальные мысли клиента), полученных нами за прошедшие несколько недель, интенсивности ее аффекта и взгляда, а также успокаивающем присутствии тревожной кнопки на моем ремне. «Вас окружат с трех сторон на расстоянии полуметра, и сотрудники будут на месте уже через несколько секунд», – сказали мне во время вводного курса, и я убедилась, что это действительно так, когда случайно нажала тревожную кнопку и увидела бегущую ко мне толпу надзирателей. Это меня успокоило, и в тюрьме я всегда чувствовала себя в большей безопасности, чем просто в обществе. Разумеется, эта безопасность обеспечивалась путем сдерживания и контроля, причем даже самого персонала.
Аффект обычно определяют как внешнее выражение внутренних эмоций. Мы оцениваем аффект человека, чтобы понять его психическое состояние, а также насколько стабильно его текущее психическое функционирование. Мы определяем тип аффекта (злой, напуганный, встревоженный), его интенсивность, согласованность и уместность (например, человек может говорить о чем‑то пугающем, но при этом неуместно смеяться), реактивность (реакцию) человека, а также отклонения от базового уровня. Интенсивность аффекта иногда может свидетельствовать о трудных эмоциях, повышенном риске физического нападения и различных проблем (неуместный аффект часто указывает на наличие психического расстройства, например). Клиенты редко нападают на врачей, понимая, что мы хотим помочь, и они обычно помнят об этом, контролируя свое поведение. Тем не менее возможность нападения на врача не исключена, и мне известно о нескольких примечательных случаях, произошедших с моими коллегами судебными психологами.
Я сочла маловероятным, что Мэдисон попытается причинить мне вред, и решила продолжить. Работа в тюрьме внутри малообеспеченной ресурсами системы означала, что мне иногда приходилось нарушать правила. Если бы я этого не делала, я бы не виделась с клиентами из‑за нехватки места и времени.
«Мой парень бросил меня, – рявкнула Мэдисон, – но все нормально, мне нет до этого дела».
Она обхватила голову руками. В течение десяти минут она говорила отрывисто, переключаясь от злости к апатии и иногда оказываясь на грани уныния. Ей не удавалось оставаться в одном эмоциональном состоянии более нескольких секунд, и каждый раз, когда эмоция становилась сильной, она либо произносила защитное: «Все нормально, мне все равно», либо меняла тему, переключаясь на небрежное описание динамики в блоке или более
