Звездой немудрёных киношек – на западе их пренебрежительно обзывали «red western», – был мускулистый Гойко Митич, бывший учитель физкультуры и каскадёр-любитель из Белграда, решительный и симпатичный брюнет, больше похожий, впрочем, на грузина, чем на какого-нибудь могиканина или апача. Экзотический германо-югославский кинопроект стал одним из самых удачных пропагандистских трюков Варшавского блока. В области идеологического воспитания в духе пролетарского интернационализма Гойко Митич, этот сербский Соколиный Глаз, сделал больше, чем Маркс, Энгельс и Ленин вместе взятые.

Меня сбили с ног. Ловко связали ремнями, куда-то понесли. Даже вверх тормашками я безошибочно узнавал наш дачный ландшафт – за сосняком открылась лужайка, окружённая лесом, оттуда вытекал безымянный ручей, впадавший чуть ниже в нашу речку. На той лужайке, вытоптанной до жёлтой глины, и дальше до самого бора, рассыпалась деревня – конусы белых вигвамов, тотемные столбы, большое кострище, выложенное по кругу речными валунами с закопчёнными боками. Между двух тонких берёз сушилась растянутая медвежья шкура. Тут же гроздьями висели кукурузные початки, – ядрёная кукуруза с янтарными зёрнами, – такую последний раз я грыз в детстве у своей деревенской бабки на Украине.

Меня развязали. Я встал, отряхнулся. Принял, насколько ситуация позволяла, горделивую позу. Попытался вспомнить, что в подобных ситуациях делал мой югославский кумир. Главное – достоинство и спокойствие. И меньше слов – хао! – я всё сказал, – и не более того. Я сложил руки на груди и повернул голову в сторону реки. Откуда-то вкусно пахнуло гуляшом.

Местные потянулись, первыми прибежали дети. Последним явился вождь. За ним брёл шаман. У вождя, ладного мужика моих годов, крепкого и загорелого до медной красноты, из волос, заплетённых в косы, торчало длинное орлиное перо. Шаман был брит под ноль. Гладкий шар черепа, ровно выкрашенный в оранжевый цвет, лаково сиял и смутно напоминал речной буй. На шее среди бус цыганской пестроты из сушёных желудей, грибов и ракушек висел белый череп какого-то небольшого животного. Жители расступились, пропуская начальство.

Вождь остановился в двух шагах и не моргая уставился мне в глаза. В его лице было что-то монгольское – скуластость и раскосость, и никакого сербского обаяния. Зачем-то я вспомнил о путешествии на Гавайи: лет десять назад мы с женой отмечали какой-то юбилей и очутились на острове Мауи, где частный экскурсовод в подробностях рассказал, как закончил свои дни капитан Кук. Джеймс Кук. Да, разумеется, его съели. Но предварительно его побрили и выпотрошили, после, набив раскалёнными докрасна камнями, зарыли в песок. Пока он доходил в яме, туземцы водили вокруг хоровод, пели песни и совокуплялись. Там у них на островах насчёт этого дела всё очень просто и сейчас. Впрочем, тогда я был женат. Но речь о другом – до конца путешествия я стал вегетарианцем, даже от жареной камбалы меня мутило.

Вождь смотрел мне в глаза и молчал. Молчал и колдун. Племя тоже молчало. С каждой секундой какая-то упрямая тяжесть всё сильней и сильней давила мне на плечи, сгибала мой хребет, мою шею. Незримые гири чугуном тянули вниз. Безумно хотелось сесть на корточки, скрючиться и зажать лицо между колен. Заткнуть уши, чтоб не слышать этой свинцовой тишины.

Я не вынес пытки: решительно прижав левый кулак к груди, я поднял правую руку.

– Привет тебе, вождь… – начал я баритоном диктора с Гостелерадио. – Вождь… Орлиное Перо.

Мне ничего не стоило назвать его Ослиным Хвостом или Семён Семёнычем – говорил-то я по-русски. Тем же суконным тоном, словно читая сводки с фронтов, я представился. Зачем-то соврал, отрекомендовавшись Глебом Яхиным. Вкратце рассказал о себе. Мол, прозаик и лауреат, автор одиннадцати книг. Медный лик вождя оставался бесстрастной маской, но в глазах мелькнул интерес – он слушал.

Я продолжил. Процесс напоминал заклинание. Походил на магический обряд макумбы, на тибетскую мантру. Главное – не останавливаться, чем дольше я говорил, тем в большей безопасности себя чувствовал. Смысл значения не имел – никакого. От биографии я перешёл к декламации стихов. Начал с Евтушенко.

Дай бог слепцам глаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Параллельно мой мозг судорожно пытался найти хоть какой-то козырь, который не могла не подкинуть мне наша многовековая западная цивилизация: ведь именно так разворачивается обычный сценарий общения с дикарями – огненная вода, быстрый огонь, разящий свинец – и ты уже полубог, сошедший на землю. Впрочем, бывали и исключения, вроде капитана Кука.

Дай бог быть тертым калачом,

Не сожранным ничьею шайкой,

Ни жертвой быть, ни палачом,

Ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,

Когда идет большая драка.

Дай бог побольше разных стран,

Не потеряв своей, однако.

Дикари слушали Евтушенко. Не сводя глаз с вождя, боковым зрением я видел пытливые лица воинов, морщинистых патриархов и седых скво. Щекастые молодухи, похожие на наших жгучих татарок, чернявая детвора с ободранными коленками – все глазели на меня. Племя, скорее всего, принадлежало к народу «абенаки», которые обитали на территории штата Вермонт, от поймы реки Коннектикут до самой канадской границы (ни Канады, ни границы тогда, разумеется, не существовало).

Прошлым маем меня пригласили на какое-то самодеятельное культурное мероприятие, которое проходило в этнографическом музее неофициальной вермонтской столицы Берлингтон. В гулком зале, украшенном неинтересными экспонатами – пыльные шкуры, бубны с линялым орнаментом, каменные ножи, – я рассказывал школьникам унылые истории из скучной писательской жизни, говорил о книгах, которые они не читали и никогда не читать не станут. Под конец меня подвергли изощрённой пытке часовой экскурсии (для особо почётных гостей) с последующим просмотром десятиминутного диафильма. Что я запомнил? – да почти ничего!

Разве, что абенаки мастерили свои вигвамы из бересты, а зимой покрывали их медвежьими шкурами. В отличие от свирепых соседей ирокезов – кто бы мог подумать, что у них верховодили бабы! – у абенаков торжествовал патриархат. Мужчины охотились и ловили рыбу. Женщины племени занимались весьма изощрённым огородничеством: на одном поле выращивали одновременно три культуры – кукурузу, по стеблям кукурузы вились бобы, а землю от сорняков защищали кусты тыквы. Называлось это принципом «трёх сестёр».

Ещё я вспомнил, что после свадьбы муж и жена заплетали друг другу косички. Холостые ходили с распущенными волосами. Что ещё? Да, мифология племени была населена обычной гурьбой злых и