в себе? — вспоминая об осанке и выпрямляя спину, сказал Леон. — Очень жаль, потому что я хотел назначить казначеем именно тебя, как мое доверенное лицо.

Вилли, на благо, дураком не был, и в роль казначея вошел прямо там, у загона, предлагая свои собственные нововведения и выклянчивая часть средств на открытие в городке ателье мод — как в Мирамисе.

— Вы там что-то про армию еще говорили, — хмыкнул Леон.

До вечера, судя по всему, времени было с избытком.

5

Купаться в горячей воде он не любил, как и ждать, пока служанки натаскают воды для ванны. Потому каждый вечер, как только все расползались на ночлег, спускался во внутренний двор, где в глубине яблочного сада располагался роскошный фонтан, сооруженный привезенным из Мирамисы мастером. В центре его помещалась фигура девушки, опрокидывающей через локоть кувшин. Вода в нем была всегда чистой, поскольку чистили его раз в несколько дней, меняя ее и избавляясь от сора. Это был тихий уголок, никто сюда, кроме кошек и ежей, так поздно не забирался, потому Мурена, вооружившись банкой розмаринового мыла, плескался тут долго, одни волосы занимали внушительную часть затраченного времени. Волосы у него были странные, будто живые, влагу отталкивали, как чешуя, потому мыть их было трудно, но ему это даже нравилось — методично, прядь за прядью, расчесывать их пальцами, а потом нырять с головой под темную толщу воды и смотреть, как они расправляются на поверхности нитяными змеями.

В воде он чувствовал себя как дома — чудище внутри, его плоть и кровь — которая у него была такой темной, что почти синей — рвалось на свободу. Только дышать под водой он не умел, и в этот раз просидел тоже недолго, поднимаясь во весь рост и встречаясь с удивленным взглядом герцога.

— Ах, прикрой свой срам! — воскликнула висящая на его руке Веста, оскорбленно отворачиваясь. — Немыслимо! Никаких правил для него нет!

— Правила для того и придуманы, чтобы их нарушать, — произнес Мурена, усаживаясь на бортик и встряхивая мокрой гривой.

То, что герцог смотрит на него с мучительным любопытством, как подглядывающий за девками в купальне юнец, он просек сразу. Расставил ноги, нагибаясь за гетрами, медленно натянул их под проклятья оскорбленной Весты, сунул ступни в домашние войлочные туфли. Герцог смотрел, и ноздри у него подрагивали. Мурену это поразило — запах похоти он чуял от Лойда и тогда, когда его пороли на конюшне. Чуял и забавлялся, хотя потом пришлось отдирать от кожи присохшие куски ткани, пропитавшиеся кровью. А тут было иное… Тоже тяжелое, зовущее, но совсем не представляющее опасности.

— Он оделся? — снова запищала высоким голосом Веста, и Лойд ответил хрипловато:

— Пока еще нет.

— Я попрошу отца Брундо пристроить его в храм! Он же сумасшедший, этот шут! Моется каждый божий день, он так себя убьет! Смывает всю божью благодать и кожный жир!

Мурена, не отрывая взгляда от Лойда, провел ногтями по бедру с внутренней стороны, затем вверх по животу, груди, шее, наклонил голову и, отжимая волосы, подмигнул. И герцог его вновь удивил — вместо того, чтобы нахмуриться, моргнул пару раз и отвернулся.

— Тот блаженный знает

Сказок целый ворох.

И Лойду прочитает,

Коль нахлынет морок.

Медовы его речи,

Малиновы уста.

Коль жаждет герцог встречи

Открыты ворота,

— протянул он, завязывая шнурки на штанах и сгребая оставшуюся одежду — быстрее, чем хотел бы, потому что Веста уже голосила:

— Не смей даже думать о моем муже! Иначе я прикажу тебя пытать на дыбе! Подпалить пятки огнем! Выжечь глаза прутьями!

Лойд стоял, морщась, и Мурене почудилось, что Веста его раздражает. Но с чего бы? Одного поля ведь, как говорится.

Мурена, поднимаясь к себе ощутил, что за день устал — к Весте заявились тетушки с многочисленным потомством, и ему пришлось развлекать их за обедом, а потом, когда все перебрались в большой зал и взялись за шитье, он еще и бренчал на арфе — потому что Веста считала, что только этот благородный инструмент должен услаждать тонкий девичий слух. Слава Нанайе, арфа была рычажная, а не педальная, обращаться с ней оказалось проще и звучала она мягче. Но дерганье струн Мурену вгоняло в тоску, поэтому помимо треньканья он мурлыкал под нос матерные четверостишья, которые могла разобрать только сидящая ближе всех к нему несовершеннолетняя кузина Весты. Он не был уверен точно, слышит ли, потому сочинил:

— У девицы белокурой,

Страсть как сиськи хороши.

Коль не будет девка дурой,

То натянем от души.

Кузина преувеличенно внимательно смотрела в вышитые кляксы цветов, но кончики ее ушей заалели. На этом она Мурене наскучила, и он выдал еще про ее родительницу:

— А у девки белокурой

Мамка пышнозадая.

Коли будет девка дурой —

И грудей не надо нам.

Провел по струнам, извлекая из них самую щемящую мелодию, и маменька девицы поинтересовалась у Весты:

— Так это тот шут, любимец Его Величества?

— Он, — хмуро отозвалась Веста. — Сейчас он смирный, но бывает крайне досаждающим. Ужасное создание!

Мурена сделал свое самое воодушевленное лицо, вытягивая ногу в облегающих штанах — свои конечности он считал главным достоинством, потому демонстрировал их всем желающим. Маменька девицы ощупала его липким голодным взглядом и поджала пухлые губы. Он считал, что про него она забыла, — леди Роза, так ее звали, — но, ступая на площадку перед своей комнатой, осознал, что переборщил с сочинительством. Перед дверью, обмахиваясь веером, помещалась леди Роза, оседлав маленький стульчик. Благо, боком, потому у Мурены появилась возможность шагнуть назад, в тень, пока та его не заметила.

Чтобы избежать более близкого знакомства с ней, он отправился спать на конюшню. Кори, скорее всего, сама бродила под крышей, распугивая мышей, а еда у нее имелась, ведь он утром оставлял ей нарубленные кухаркой овощи.

В этом неизвестнокаком мире настоящей, темной темноты не было — две Луны, одна большая, размером с привычную, земную, и вторая, в несколько раз меньше, светили так ярко,