что видно было все, как в полнолуние. Возможно, когда они обе шли на убыль, становилось темнее, но Леон в тот вечер, сидя на каменной скамье у фонтана, видел плохо приклеенную к щеке Весты мушку как в свете фонаря. И чувствовал исходящий от нее аромат духов в вперемешку с запахом взопревшего тела. Служанки, встреченные им в доме, пахли не в пример ей — застиранным хлопком и чистотой, видимо, мылись вечером в лоханях, иначе было нельзя, поскольку выполняли они и самую черную работу.

Леон им тоже повысил жалованье — ненамного, но чувствительно, и теперь в доме он находился на особом счету. У Леона, каждый месяц перечислявшего деньги в приют для животных, это получилось просто — немного простимулировать прислугу деньгами. И далось легко. А вот объяснить главнокомандующему армией, что военная обязанность сроком в тридцать лет — полная лажа, удалось с трудом.

— Ну вот что они могут? — возмутился Леон, наблюдая за тем, как из сколоченных криво казарм выбираются солдаты — заросшие бородами, на ходу засовывающие ноги в грязных тряпках в сапоги — и выстраиваются в шеренги. — Это получается, что раз призывают всех в двадцать лет, то многим почти под пятьдесят? Это везде такое?

— В Мирамисе призывают с семнадцати, — подал голос Вилли, поправляя берет. — И служат там десять лет.

— Ну куда ни шло, — сказал Леон. — С этим надо что-то делать. Жду вас завтра до полудня у себя во… У себя, в общем.

Главнокомандующий, шевельнув усами, щелкнул каблуками, зазвенев шпорами, и отдал честь. Вилли, который, судя по его поплывшему, как у похотливого кота, взгляду, тоже бы отдал честь самым молоденьким из солдат, наконец оторвался от рассматривания и записал в обшитый бархатом блокнотик самопишущей ручкой время встречи.

С главнокомандующим, который явился на следующий день, решено было вводить реформы постепенно, в течение многих месяцев, а то и лет — сначала сократить срок службы вдвое, отправив на военную пенсию с выплатой компенсации «возрастных» солдат, а самым возрастным, как и было обещано, пожаловать земли на окраине. Леон, поднатаскавшийся в конторе брата, смог убедить собравшийся совет в том, что эти реформы необходимы. Новый казначей поддерживал все его начинания — Леон уже «выписал», как тут говорили, из столицы модисток для нового ателье, которое запрещал Вилли открывать отец, слишком несерьезным считая это занятие для титулованного отпрыска. И если с герцогом еще могли поспорить, то с Вилли, хоть и казался он легкомысленной курочкой, спорить было опасно. Кто их знает, этих господ… Потому члены совета покивали головами, побубнили и согласились. А Леон занялся собой и своими делами.

Как-то брат ему сказал:

— Ты всегда будешь жирдяем, Лео. Это твой образ жизни. Даже если тебя записать в программу, которая помогает таким неудачникам, как ты, и тебе с пуза срежут куски жира, ты все равно станешь жирдяем через полгода. Потому что так и будешь жрать пиццу на диване. Вот люди выигрывают в лотерею, да. И что они делают? Открывают свой бизнес? Покупают акции? Работают с активами? Нет, Лео. Они эти деньги проебывают. Потому что если нет экономического мышления, то оно и не появится. Кто-то сможет продать скрепку на аукционе, а кто-то… Как ты, короче.

После этого Леон начал вникать не только в то, что делает брат, но и как он это делает. И кое-чему научился, только применить знания на практике не мог, до недавнего момента. И когда он оказался тут, то понял — его пересохранили, и в этот раз облажаться нельзя, или этот раз станет коротким и последним.

Леон, поднимаясь с утра, теперь отжимался от пола, много ходил, изучая окрестности, старался есть нормированно, но потом на это плюнул, еда ведь была нормальной. Никаких бургеров, колы и пончиков тут не было, как и дрожжевого теста. Хотя бы за это можно было не переживать.

Однако переживать стоило за другое — через три дня его должны были женить, и неотвратимость этого угнетала. Мало того, что Веста липла к нему, как муравей к сахарнице, — сахара, к слову, тут не имелось тоже — так еще и ее родственники заполонили весь дом. Грозил нагрянуть и Король, а Леон совсем не знал, как обращаются с Королями.

— Помнишь, как мы с тобой любили друг друга тогда? — с томным придыханием сказала Веста, укладывая голову ему на плечо. — Ты был ненасытен, как бык…

И переместила руку на его колено.

Леон, зажмурившись, приказал себе терпеть, только вот с закрытыми глазами совершенно ясно представилась увиденная несколькими минутами ранее картина, в которой ноги Мурены играли не последнюю роль. Леон такие раньше только мечтал потрогать, и даже то, что все тело шута покрывали следы от ожогов и белесые, а кое-где и свежие, розоватые шрамы, его не оттолкнуло. Наоборот, вызвало желание изучить их на ощупь. Он уже привык к его странной, пугающей временами внешности, и не замечал отличий от других людей, только улыбка все еще вызывала тревогу. Когда Мурена медленно растягивал губы до самых почти ушей, глаза у него становились узкие, опасные, и сам оскал наводил первобытный ужас — Леон испытывал нечто подобное, рассматривая скелеты доисторических тварей в музее. Вроде той же Титанобоа.

— Ты стал такой странный, — продолжала Веста. — Но, скажу не тая, таким ты мне даже больше нравишься. Раньше ты был как бревно, бесчувственный и неучтивый, а теперь я верю, что у нас все получится. Я рожу прекрасных деток и детский смех наполнит комнаты. Я хочу перекрасить твой кабинет под детскую, потому что окна выходят в сад, а на первом этаже…

Леона, как закоренелого холостяка и гея, пугали подобные формулировки, потому он вынырнул из своих дум и произнес:

— Как это… мило. Но давай потом об этом, хорошо? Ужасно болит голова.

Веста, шагая к выходу, сказала, что ему нужно меньше переутомляться, и потрепала его за щеку, прощаясь. Леон, решив еще пройтись перед сном, обошел дом, пытаясь сбить разбежавшиеся, как овечья отара, мысли в кучу, но получалось это с трудом. Свадьба, реформы, земля, крестьяне, свадьба, реформы, чертовы бесконечные ноги…

— Дай глянуть! — шаровой молнией треснул вдруг женский голос рядом, и он поднял голову. — Так, так, так. — Оборванка в выцветшем плаще и запыленных башмаках схватила его за руку,